Когда я пытаюсь вспомнить тот понедельник, мой разум словно увиливает от летящего мяча. Потом центрифуга памяти отбрасывает мяч назад, и, выпрямляясь, я получаю удар по голове.
Я снова задержалась на работе. Из-за новых договоренностей с Робертом я чувствовала себя менее виноватой за каждый лишний рабочий час, а приходилось бороться за место НОК в нише бюджетных путешествий. Конкуренция обострялась — «Одинокая планета» и «Раф гайд» начинали теснить нас. Вся страна купалась в деньгах рванувшего вверх фондового рынка. Спрос на очень дешевые путешествия, в которых мы специализировались, упал. Поэтому, вопреки своим убеждениям, я разрабатывала новую серию: «На одном крыле» для «плодов беби-бума». Целевая аудитория — пользователи Интернета, возможно страдающие ожирением, ностальгирующие по своему первому опрометчивому путешествию в Европу в шестидесятых с потертым экземпляром НОК и до сих пор упивающиеся мыслью, что они студенты если не телом, то духом. Они привыкли к каберне за 30 баксов, но приписывают себе жажду приключений и пренебрежение к комфорту и боятся взять в руки толстый «Блу гайд», с которым путешествовали их родители... И тут затрезвонил телефон.
Ты сказал, чтобы я ехала осторожно. Ты сказал, что она уже в больнице и я ничем не смогу помочь. Ты сказал, что ее жизнь вне опасности. Ты повторил это не один раз. Все это было правдой. Потом ты сказал, что с ней «все будет в порядке», и это не было правдой, хотя желание большинства гонцов, приносящих дурные вести, навязывать это безосновательное утешение кажется непреодолимым.
Мне не оставили выбора: я ехала осторожно, поскольку машины на Джордж-Вашингтон-Бридж еле двигались. Когда наконец я увидела в приемной больницы страдальческое выражение твоего лица, то поняла, что ты все-таки ее любишь, и сурово осудила себя за сомнения. К моему облегчению, Кевина с тобой не было, потому что я выцарапала бы ему глаза.
Твои объятия почти не принесли мне облегчения, но, еще надеясь, я вцепилась в тебя крепче, и опять ничего, словно я пыталась выдавить крем для рук из пустого тюбика.
Она уже в операционной, объяснил ты. Пока я ехала в больницу, ты отвез Кевина домой, потому что оставалось лишь ждать, и не было смысла усугублять страдания ее брата. Однако я подумала, не убрал ли ты его из приемной, чтобы спасти от меня.
Мы сидели на тех же самых металлических стульях цвета морской волны, на которых я мучительно думала, скажет ли Кевин врачам, что руку ему сломала я. Может быть, мучительно размышляла я, последние восемь лет он ждал благоприятного момента.Я сказала:
— Я не понимаю, что произошло.
Я была спокойна; я не кричала.
— Я думал, что сказал тебе. По телефону.
— Но это бессмысленно. — Я не спорила, просто недоумевала. — Почему она... что она делала с той бутылкой?
— Дети. — Ты пожал плечами. — Наверное, играла.
— Но... Она... — У меня помутилось в голове. Приходилось воссоздавать последовательность событий снова и снова, проговаривать про себя то, что я хотела сказать... где мы находились, что было потом... Ванная комната. Да. — Теперь она одна ходит в ванную комнату, — продолжила я. — Но ей это не нравится. Никогда не нравилось. Она не стала бы там играть.
Появившаяся в моем голосе настойчивость, должно быть, прозвучала угрожающе; мы отшатнулись от бездны. Селия еще была в операционной. Нам нельзя воевать, и ты держал мою руку.
Казалось, прошло много часов, прежде чем к нам вышел врач. Ты дважды звонил домой по сотовому, отходя в сторону, чтобы я не слышала, как будто оберегая меня от чего-то; ты купил мне кофе в автомате, и он уже затянулся морщинистой пенкой. Когда медсестра указала нам на хирурга, я вдруг поняла, почему люди боготворят своих врачей и почему врачи склонны считать себя богами. Одного взгляда на лицо этого врача мне хватило, чтобы понять: он вовсе не чувствует себя богоподобным.
— Мне жаль, — сказал он. — Мы сделали все, что могли. Однако повреждения были слишком велики. Боюсь, мы не смогли спасти глаз.
Нас убедили уехать домой. Селию накачали лекарствами, и она еще долго будет спать. Недостаточно долго, подумала я. Мы поплелись прочь из приемной. По крайней мере, в оцепенении пробормотал ты, врач говорит, что второй глаз, вероятно, в порядке. Только сегодня утром наличие у нашей дочери двух глаз я принимала как должное.
На парковке я замерзла; выбегая из редакции, я забыла надеть пальто. Возвращаться домой придется на двух машинах, и мне стало еще холоднее. Словно мы стояли на каком-то перекрестке, и я боялась, что если мы разойдемся по разным транспортным вселенным, то в конце концов окажемся на том же самом месте в самом банальном, географическом смысле. Должно быть, ты ощущал ту же самую потребность утвердиться в том, что, как недавно начал раз пять в день повторять мой персонал, мы на одной и той же странице.Я думаю, поэтому ты позвал меня посидеть в твоем пикапе — поговорить и согреться.
Я скучала по твоему старому нежно-голубому пикапу, который ассоциировала с нашими первыми свиданиями. Мы открывали до предела окна, включали магнитофон на полную гром кость — Брюс Спрингстин пел, как живой, — и мчались по автостраде. Этот пикап был тобой больше, чем ты сам, во всяком случае, больше, чем ты прежний: классический, родной, честный. Даже целомудренный. Эдвард Хоппер никогда бы не выкрасил громоздкий, полноприводной пикап в выбранный тобой цвет. Возвышающийся на неестественно широких, огромных колесах кузов, закругленный и выпуклый, походил на непотопляемую шлюпку. Его устрашающие крылья и вызывающая осанка напоминали мне жалких маленьких ящериц, единственное оружие которых — их грозный вид. Преувеличенная, мультяшная мужественность пикапа подтолкнула меня к шутке наших лучших дней: «Держу пари, Франклин, если ты заглянешь под шасси, то найдешь там крохотный член».
Слава богу, ты рассмеялся.
Печка работала хорошо; слишком хорошо, и через несколько минут в машине стало душно. Пикап был больше «форда» и, благодаря нежно-голубому цвету, никогда не казался тесным для нас двоих.
В конце концов ты откинул голову, ударившись о мягкий подголовник, и уставился в потолок.
— Поверить не могу, что ты его не убрала.
Я была так потрясена, что не ответила.
— Я не хотел это говорить. Но если бы не сказал и продолжал молчать неделями, стало бы еще хуже.
Я облизнула губы. Я задрожала.
— Я его убрала.
Ты опустил голову, вздохнул.
— Ева. Не вынуждай меня. В субботу ты пользовалась гелем для прочистки труб. Я помню, потому что ты жаловалась на странную вонь из раковины в детской ванной комнате, а позже в тот вечер предупредила нас не открывать воду еще час, потому что залила туда гель.
— Я его убрала. В тот верхний шкафчик с замком безопасности. Селия не может туда дотянуться даже со стула!
— Так как же бутылка выбралась из шкафчика?
—Хороший вопрос, — холодно сказала я.
— Послушай, я знаю, что обычно ты очень осторожна с едкими жидкостями и автоматически запираешь эту дрянь. Однако люди не автоматы...
— Франклин, я помню,что убрала ее!
— Ты помнишь,как надевала туфли сегодня утром? Ты помнишь,как запирала дверь, выходя из дома? Сколько раз мы уже сидели в машине и возвращались убедиться, что плита выключена? Ведь предположительно это входит в привычку, так?
— Но плита никогда не оказывалась включенной? Это почти жизненное правило, что-то вроде афоризма из «печенья-гаданья»: «Плита всегда выключена».
— Ева, я скажу тебе, когда она останется включенной: в тот единственныйраз, когда ты не побеспокоишься проверить. И именно в тотраз чертов дом сгорит.
— Почему мы ведем этот бессмысленный разговор, когда наша дочь в больнице?
— Я хочу, чтобы ты призналась. Я не говорю, что не прощу тебя. Я понимаю, как ужасно ты себя чувствуешь. Но чтобы преодолеть чувство вины, надо посмотреть в лицо...
— В то утро приходила Дженис. Может быть, онане убрала бутылку. — Честно говоря, я ни на секунду не допускала, что Дженис проявила такую небрежность, но отчаянно хотела оградиться от начинавшей формироваться в моей голове картины, подбирая более подходящего подозреваемого.
