Другими словами, Франклин, моя реакция на то интервью очень неоднозначна. Привычный ужас смешивается с чем-то вроде... гордости. Кевин был отвратителен, самоуверен, привлекателен. Фотография над его кроватью тронула меня, и я не испытала ни малейшего сожаления оттого, что он ее в конце концов не уничтожил (думаю, я всегда предполагала самое худшее). Узнавая в обрывках его монолога собственные застольные тирады, я чувствовала себя не только оскорбленной, но и польщенной. И меня ошеломил тот факт, что он заходил в «Барнз энд нобил» поглазеть на мои произведения, к коим в его сочинении «Познакомьтесь с моей мамой» не ощущалось особого уважения.

Однако меня разочаровали злые замечания в твой адрес. Надеюсь, ты не принял их слишком близко к сердцу. Ты так старался быть внимательным, любящим отцом, но я ведь предупреждала тебя, что дети необычайно чувствительны к ухищрениям, и разумно допустить, что его издевка вызвана как раз твоими усилиями. И ты в состоянии понять, почему из всех людей он чувствует себя жертвой именно по отношению к тебе.

Адвокаты Мэри с пристрастием допрашивали меня о «симптомах», которые я должна была заметить до несчастья, но, на мой взгляд, большинство матерей вряд ли что-нибудь заметили бы. Я действительно спрашивала о предназначении тех пяти замков с цепями фирмы «Криптонит», доставленных «Федэксом», поскольку у Кевина уже был велосипедный замок, да и велосипед, на котором он никогда не катался. Все же его объяснение показалось правдоподобным: в Интернете он наткнулся на потрясающее оптовое предложение и теперь планировал продать эти «криптониты» в школе по сто баксов за штуку. Поскольку он никогда прежде не проявлял предпринимательского таланта, мое помрачение ума кажется вопиющим теперь, когда мы знаем, для чего те замки предназначались. Я понятия не имею, где Кевин достал школьные бланки, и, хотя за несколько месяцев он накопил приличный запас стрел для своего арбалета, он никогда не заказывал больше шести штук разом. Его постоянные заказы стрел и других припасов, которые он хранил в гараже, не привлекали моего внимания.

Единственное, что я действительно замечала в конце декабря и начале 1999 года, так это, как «Привет, пап!»Кевина расширилось до «Привет, мамси».Не представляю, как ты мирился с этим. «Ух ты, неужели у нас сегодня классная армянская еда? Потрясно! Я очень хочу узнать побольшео своих этнических корнях! Большинство парней в школе просто белые, и они дико завидуют моей принадлежности к преследуемому меньшинству!»Прежде он вообще не обнаруживал никаких пищевых пристрастий, а армянскую кухню просто ненавидел, и его неискреннее восхищение меня оскорбляло. До тех пор отношение Кевина ко мне было таким же, как к собственной комнате: спартанским, неэмоциональным, иногда суровым и раздраженным, но (или мне так казалось) бесхитростным. Я предпочла бы прежнее поведение и с удивлением обнаружила в своем сыне подобную дальновидность.

Я объясняла его трансформацию подслушанным разговором, к которому мы с тобой даже наедине больше не возвращались. Наше будущее расставание маячило в гостиной, как огромный вонючий слон, иногда издающий трубные звуки или оставляющий внушительные кучи навоза, через которые нам приходилось перепрыгивать.

Как ни странно, наш брак превратился во второй медовый месяц. Помнишь? Мы встретили то Рождество с бесподобным энтузиазмом. Ты подарил мне «Черного пса судьбы» Питера Балакяна с автографом автора и «Путешествие к Арарату» Майкла Арлена, армянскую классику. Я же подарила тебе «Америку Алистера Кука» и биографию Роналда Рейгана. Если мы и подкалывали друг друга, то с нежностью. Кевину мы подарил спортивный костюм нелепо маленького размера, а Селия, как всегда с восторгом, восприняла свой подарок, причем роскошная упаковка очаровала ее не меньше, чем сама антикварная кукла со стеклянными глазками. Любовью мы занимались гораздо чаще, чем в предыдущие годы, словно вспоминая старые добрые времена.

Я не знала, пересматривал ли ты свое решение, или просто тебя одолевало чувство вины и скорбь, или ты хотел выжать как можно больше из того, что подходило к своему неизбежному финалу. В любом случае, когда достигаешь дна, испытываешь некоторое облегчение. Если мы собирались разводиться, ничего худшего с нами случиться не могло.

Или мы так думали.

Ева

Дорогой Франклин,

Я знаю, как болезненна для тебя эта тема, но клянусь, если бы не подаренный тобой арбалет, это был бы лук или отравленные дротики. Если уж Кевину хватило изобретательности, чтобы воспользоваться второй поправкой, он приобрел бы стандартное оружие — пистолет или охотничье ружье, — которое предпочитают его более современно мыслящие коллеги. Откровенно говоря, традиционные инструменты массовых школьных убийств не только уменьшили бы допустимую погрешность, но и увеличили бы количество жертв — один из очевидных честолюбивых мотивов Кевина, поскольку до выступления колумбинских выскочек через двенадцать дней после него он возглавлял турнирную таблицу. И можешь не сомневаться, Кевин рассматривал эту возможность задолго до четверга.Еще в четырнадцать лет он сказал себе: «Выбор оружия — половина победы». Так что архаичный выбор характерен для него, хотя оказался помехой, или так может показаться.

Возможно, ему это нравилось. Возможно, я передала ему собственную склонность принимать вызов; тот же импульс и привел меня к беременности этим мальчиком. И хотя Кевин с удовольствием высмеивал свою мать, считавшую себя такой «особенной» — нравится тебе это или нет, маленькая мисс Международная Путешественница стала еще одной обычной, невзрачной американской матерью, с болью взирающей на то, что ее дерзкий «фольксваген-луна» стал каждым пятым автомобилем на северо-востоке — ему нравилась идея исключительности. В Клавераке после Колумбина Кевин ворчал, что «любой идиот может стрелять из ружья». Вероятно, он понял, что как «арбалетчик» оставит свой след в истории. Действительно, к весне 1999 года конкурентов стало слишком много, и когда-то впечатляющие имена Люка Вудема и Майкла Карнела уже начинали забываться.

Более того, Кевин определенно красовался. Пусть Джефф Ривз импровизировал на гитаре, Совито Вашингтон ловко делал штрафные броски, а Лора Вулфорд притягивала к своей очаровательной попке восхищенные взгляды всей футбольной команды, зато Кевин Качадурян мог попасть стрелой в центр мишени — или в ухо — с пятидесяти метров.

Тем не менее я убеждена, что главной его мотивацией была идеология. Не чушь об «интригах», коей он обманывал Джека Марлина, а «чистота», восхищавшая его в компьютерных вирусах. Раскусив непреодолимое влечение общества к извлечению какого-то четкого урока из каждого идиотского массового убийства, он наверняка кропотливо проанализировал будущий побочный результат своего собственного.

Отец вечно таскал Кевина в битком забитый Музей коренных жителей Северной Америки или на скучное поле боя Войны за независимость, так что любой, кто попытался бы представить его жертвой брака двух карьеристов, потерпел бы неудачу. И что бы ни подсказывала Кевину интуиция, мы не были разведены. Кевин не увлекался сатанинским культом. Большинство его друзей, как и он, не посещали церковь, так что безбожие не могло считаться основной причиной. Его не дразнили; у него были свои, пусть неприятные, друзья, и его соученики из кожи вон лезли, чтобы не трогать его, так что не подходило и над-ним-все-издевались-мы-должны-остановить-издевательства-в-школах. Не в пример презираемым им болтунам, отпускающим злобные замечания в классе или дающим экстравагантные обещания доверенным лицам, он держал рот на замке. Он не оставлял в Сети посланий и не писал сочинений о своих намерениях взорвать школу. Самый одаренный общественный обозреватель едва ли сумел бы интерпретировать сатиру, направленную против спортивных снарядов, как один из тех безошибочных «угрожающих симптомов», которые должны сподвигнуть бдительных родителей и учителей на звонок на конфиденциальные горячие линии. Но самое гениальное: если он выполнит свой трюк только с помощью арбалета, его мать и все ее сентиментальные либеральные друзья не смогут вытащить его деяние в конгресс, как еще один аргумент в пользу контроля над продажей оружия. Короче говоря, его выбор оружия должен был обеспечить абсолютную невозможность любого толкования четверга.