Я не знаю, проявляем ли мы во время болезни свою сущность или наоборот, однако для меня те удивительные две недели стали откровением. Я присела на край кровати, и Кевин прижал голову к моему бедру. Когда боязнь спугнуть удачу исчезла, я положила его голову на свои колени, и он вцепился в мой свитер. Пару раз, когда его рвало, он не успевал добраться до унитаза. Я убирала за ним, просила не беспокоиться и не наблюдала самодовольства его памперсной фазы. Он только бормотал, что ему жаль, и, казалось, несмотря на мои утешения, стыдился. Я понимаю, что во время болезни мы все так или иначе меняемся, но Кевин не капризничал и не томился. Он просто был совершенно другим человеком. Вот так я поняла, сколько энергии и убежденности требовалось ему, чтобы в остальное время создавать того другого мальчика (или мальчиков). Даже ты соглашался с тем, что Кевин «несколько враждебно» относится к своей сестре, однако, когда наша двухлетняя девочка на цыпочках входила в его комнату, он разрешал ей гладить его голову влажными ладошками. Селия принесла ему свой рисунок с пожеланиями скорейшего выздоровления, и он не отмахнулся, как от глупости, не выразил, как обычно, пренебрежение, не попросил оставить его в покое, а тихонько пробормотал: «Красивая картинка, Сели. Можешь нарисовать мне еще одну?» Раньше я думала, что преобладающая в нем с рождения эмоция не изменилась. Назови ее яростью или негодованием, здесь дело лишь в накале чувства. Однако под всеми уровнями ярости я с удивлением обнаружила отчаяние. Он не злился. Он печалился.

Еще меня удивило, что Кевин избегал тебя. Может, ты не помнишь, как он пару раз отказался с тобой общаться — говорил, что хочет спать, или клал твои подарки — редкие, коллекционные комиксы — на пол. Ты обижался и выходил из комнаты. Может, у него не было сил демонстрировать оптимизм ваших субботних игр, но в таком случае он явно считал тот задор обязательным в отношениях с отцом. Я утешала тебя тем, что дети всегда во время болезни предпочитают общество матерей, но ты все равно ревновал. Кевин нарушал правила, нарушал баланс, ведь Селия считалась моей, а Кевин — твоим. Вы с Кевином были близки,он доверял тебесвои секреты и надеялся на твою помощьв тяжелые дни. Однако я думаю, что он избегал тебя именно по этой причине: твоя настойчивость, твое давление, твоя потребность в нем, твои уговоры, ваши дружеские отношения... были ему не по силам. Ему не хватало энергии... не дарить тебе требуемую близость, а сопротивляться ей. Кевин создал себя для тебя. В щедрости его подделки наверняка лежало глубокое и болезненное желание угодить. Но задумывался ли ты, как сильно он мог разочароваться, когда понял, что ты принимаешь обман за реальность?

Кевин не мог позволить себе и фальшивую апатию. Ты, наверное, думаешь, что для больного человека апатия естественна, но нет, крохотные островки робкого желания начали появляться, как согретые солнцем бугорки суши из отступающего холодного моря. Однажды, когда он пытался сдержать рвоту, я спросила, чего ему хочется. И он признался, что любит мою густую похлебку из моллюсков, и даже сказал, что предпочитает молочную основу томатной. И еще он попросил поджаренный ломтик кяты, и это при том, что раньше демонстрировал полное презрение ко всему армянскому. Он сказал, что ему нравится одна из потрепанных мягких игрушек Селии (горилла), которую Селия тут же торжественно возложила на его подушку, словно ее скромному примату была оказана редкая честь, а в общем, так оно и было. Когда я спросила Кевина, что бы почитать ему долгими вечерами — конечно же я взяла отпуск, — он растерялся. Думаю, потому, что, когда прежде я или ты читали ему, он не хотел слушать. Я по наитию — вроде бы увлекательная история для мальчика — выбрала книжку «Робин Гуд и его веселые ребята».

Кевину понравилось. Он умолял меня перечитывать «Робин Гуда» снова и снова, пока не заучил целые эпизоды наизусть. Я и теперь не знаю, увлекся он именно этой историей, потому что она совпала с его состоянием, — ему хватало сил слушать, но он был слишком слаб, чтобы притворяться безразличным, — или что-то пленило его воображение. Как многие дети, вовлеченные в самую гущу стремительно развивающейся цивилизации, он, видимо, нашел комфорт в атрибутах, вполне доступных пониманию десятилетнего мальчика: в запряженных лошадьми телегах, луках и стрелах. Кевин интуитивно оценил антигероя; вероятно, ему понравилась идея грабить богатых и раздавать награбленное беднякам. (Или, как ты язвительно заметил тогда, может, он просто будущий демократ).

Я никогда не забуду те две недели, и уж точно неизгладимым воспоминанием останется утро, когда Кевин нашел в себе силы выбраться из кровати, сообщил мне, что оденется сам, и попросил выйти из комнаты. Я подчинилась, пытаясь скрыть разочарование, а когда чуть позже вернулась спросить, что ему хочется на ленч, может, опять похлебку из моллюсков, он раздраженно дернул головой. «Мне все равно», — услышала я пароль его поколения. «Может, сандвич с сыром на гриле?» — «Да мне насрать».Что бы ни говорили о быстром взрослении детей в наши дни, я содрогаюсь, сльша эти слова от десятилетнего ребенка. Я ретировалась, но успела заметить, что его губы снова кривятся, как прежде. Я должна радоваться, сказала я себе; ему лучше. Лучше?Ну, не по отношению ко мне.

Однако его температура не поднялась так высоко, чтобы иссушить семена крохотного, зарождающегося интересак пеплу. На следующей неделе я увидела, как он сам читает «Робин Гуда». А позднее я помогла вам купить его первый лук со стрелами в магазине спортивных товаров и построить мишень на гребне нашего отлого поднимающегося заднего двора и молилась, чтобы это робкое увлечение нашего первенца пережило хотя бы подготовительный период. Я была за обеими руками.

Ева

Дорогой Франклин,

Сегодня я навещала Кевина. У него синяк во всю левую щеку, нижняя губа распухла, костяшки пальцев ободраны. Я спросила, все ли с ним в порядке, и он сказал, что порезался во время бритья. Может, когда сидишь взаперти, самые неудачные отговорки кажутся шутками. Он с ощутимым удовольствием отказал мне в доступе к своим проблемам; а я не настаивала. Да и кто я такая, чтобы мешать его редким развлечениям. После свидания я могла бы пожаловаться тюремному начальству на ненадлежащую защиту нашего сына, но, учитывая ущерб, нанесенный Кевином его сверстникам, возмущение парой царапин казалось мелочными придирками.

Я отбросила прочие вступительные фразы. Мне все больше безразличен его комфорт во время моих визитов, поскольку его собственные усилия нацелены единственно на то, чтобы мне было не по себе.

— Кое-что не дает мне покоя, — перешла я к сути. — Я почти понимаю спонтанные приступы бешенства, когда злоба изливается на любого, кто попадается под руку. Как случилось с тем тихим, скромным гавайцем год или два тому назад...

— Брайан Йосуги, — подсказал Кевин. — Он держал рыб.

— Семь коллег?

Кевин насмешливо поаплодировал мне.

— Две тысячи рыб. И это был ксерокс. Парень ремонтировал копировальные машины. Девятимиллиметровый «глок».

— Я рада, что этот случай удостоился твоей экспертной оценки.

— Он жил припеваючи, — заметил Кевин. — Это был тупик.

— По-моему, Йуги...

— Йо-су-ги, — поправил Кевин.

— Очевидно, не имело значения, кем были те работники...

— Парень был членом гавайской Ассоциации по защите карпов. Может, он решил, что это дает ему право на недовольство.

Кевин красовался. Я ждала, пока не убедилась, что его короткая речь закончена.

— Но ваша вечеринка в спортзале была «Только по приглашениям».

— Все мои коллегине спонтанны. Возьмем Майкла Макдермотта, прошлый декабрь, Уэйкфилд, Массачусетс, «Эджуотер текнолоджи», АК, дробовик двенадцатого калибра. Конкретные цели. Бухгалтеры. Все, кто имел отношение к вычету двух тысяч баксов из его зарплаты...