«Не знаю, как вас благодарить, дорогой друг». Философ действительно признателен Lui-Нарышкину за его дружескую и отнюдь не бесполезную болтовню. Но настоящим мудрецом, как обычно, выказал себя Мельхиор Гримм. Успешным завершением дела о сватовстве он упрочил свою репутацию искуснейшего дипломата. Произошли изменения и в облике этого шумного сатира: он стал как будто еще толще, еще самодовольнее. В общем, этот сметливый немец из Ратисбона, насобачившийся во французском остроумии и галантных манерах, пребывает в наипрекраснейшем из прекрасных настроений. Он насытился, он доволен, он всюду нужен, повсюду поспевает. Он больше не философствует, он в центре событий, смотрит не извне, а изнутри. Удачно сошлось, что мы с тобой очутились здесь вдвоем и в такой момент, заявил он Философу. Неприятный мальчишка с носом мопса и ушами Салтыкова, а вместе с ним и горькие воспоминания 1762 года устранены супружеством, а взамен мы приобрели отличный постельный союз России и Пруссии. Великая императрица свободна наконец поступать так, как ей угодно. А угодно ей предаваться удовольствиям, наслаждаться утонченным европейским остроумием, искусствами, новинками моды. И отдохнуть от скучных крикливых бояр, громкоголосых генералов, дворян-попрошаек, напыщенных гусар, заговорщиков-придворных, льстивых послов, волосатых священников, мрачных монахов-черноризцев, тщеславных провинциальных помещиков, что не давали ей покоя последние десять лет.

— Она получит то, о чем так долго мечтала, — говорит Гримм. — Мудрого француза, который будет облагораживать ее ум, приводить в порядок мысли, создавать репутацию и разнообразить скучные дни. Плюс к этому остроумного немца-придворного, который станет смешить ее до колик в тишине вечеров.

— Ты имеешь в виду себя, Мельхиор?

— Конечно! — кивает Мельхиор. — До обеда твоя ученость успеет наскучить ей. И тогда явлюсь я и буду веселить ее до ужина.

— И как ты собираешься развеселить царицу?

— Я присяду рядом, я выслушаю ее гневные тирады, я поддакну ей и соглашусь с любым замечанием, даже самым злым. Она зовет меня «мой ядовитый малыш».

— Смотри не перестарайся. Ядом можно и отравиться.

— Пустяки, она меня любит, — отмахивается Мельхиор, — Между прочим, я делю с ней трапезу каждый вечер в восемь. Она предпочитает скромный ужин en cabinet. [20]Потрясающе забавно. Хотелось бы мне, чтоб ты тоже там побывал.

— Почему бы и нет? Вольтер каждый день ужинал с Фридрихом.

— Нет, это не совсем то. Это вечеринки для узкого круга. Компания избранных, человек десять, не больше. Места мы определяем по жребию: вытаскиваем записки с именами из шляпы. Слуг нет. Блюда доставляются из кухни с помощью подъемника, а с веревками мы управляемся самостоятельно, собственными благородными руками.

— По мне, так лучше со слугами.

— Ну да, чтобы они все услышанное доводили до сведения тайной полиции, — возразил Мельхиор.

— Тайной полиции? — Философ вздрагивает.

— Именно. Здесь то же, что при всех европейских дворах. Императрица брала уроки у парижан. Русская тайная полиция устроена по образцу полиции Сартина. [21]Доносят обо всем, фиксируется каждое сказанное и написанное слово, каждая любовная интрижка, следят даже за похождениями самих монархов. К счастью, глава секретной полиции — немощный глухой старик. Но зато у всех остальных ушки на макушке.

— Значит, прислуге доверять нельзя?

— Безусловно. Каждый из них чей-то шпион. Быть придворным и быть заговорщиком — это одно и то же. Иначе здесь не выжить. Только что ты грелся в лучах царской милости, прошла минута — и ты уже в темнице, в гостях у Петра и Павла.

— Надеюсь, тебе это не грозит, дружище?

— Мне — нет. Мое положение прочное. Я ведь помог ей сбыть с рук неугодного сына.

Гримм откидывается на спинку стула, приземистый, сильный, довольный собой. Милый, в сущности, человек этот Гримм, подумал Философ. Полжизни они вместе творили удивительные вещи. Но бог знает, как влияет на голову жизнь при императорских дворах, не свихнулся ли он в своей блестящей прусской шкурке?

— Ты уверен, что ей в самом деле нужен философ? — озабоченно спрашивает он.

— Как никто другой! Она мечтает о просвещенной деспотии под водительством правителя с огромной армией, блестящим умом и возвышенной душой.

— Как Фридрих Прусский.

— Да, только царица куда приятней в обхождении, и ты не обязан слушать эти бесконечные кантаты. Но, уверяю тебя, она достаточно цивилизованна, а суждения ее парижских врагов продиктованы обыкновенной завистью.

— Вижу, она совсем очаровала тебя, Мельхиор.

— Ничуть. Льщу себя надеждой, что наоборот — это я очаровал царицу и она весьма высокого мнения о моей особе. Вы с Вольтером не зря назвали ее Северной Минервой.

— Минерва — сова истории, летающая по ночам. Тебе тоже пришлось перейти на ночной образ жизни?

— Поверь, ее привлекает мой живой ум, а вовсе не изящное сложение. — И Гримм молодцевато поводит плечами.

— Живой ум, немецкие шуточки — и что еще?

— Мой недюжинный политический опыт. Тесные связи с нужными людьми. Может, не стоит говорить об этом даже тебе… — Гримм осекается, озирается кругом.

— Разве мы не доверяли друг другу во всем с первого дня знакомства и все эти годы? — обижается наш герой.

— Ну ладно, — сдается Гримм. — Она предложила мне отличную должность. Канцлер двора. Верхняя строка в Табели о рангах.

— Ты, конечно, согласился?

— Я, конечно, отказался. Россия все-таки варварская страна, а я могу прекрасно устроиться при любом цивилизованном европейском дворе.

— Но недавно ты убеждал меня, что быть русским в наши дни очень модно.

— У меня и без того достаточно забот. Я должен быть в курсе всех новостей, всех знакомить, приглядывать за маленьким Моцартом, навешать своих коронованных друзей. В любом случае без Парижа мне не жить.

— Да, Париж ведь источник слухов и сплетен.

— Короче, я должен заниматься тем, чем умею.

— И хорошо умеешь. Без твоей помощи пустовала бы половина европейских тронов, прервались бы династии, немецкие принцессы увядали бы старыми девами, не пищали бы в колыбелях младенцы, начались бы кровопролитные войны. И от Европы осталось бы одно воспоминание.

— Ты прав, — кивает Гримм, — и матушка-царица прекрасно это все понимает. Вот почему она сделала для меня то же, что для тебя.

— Как, Екатерина купила твою библиотеку? — восклицает Философ, ощутив укол братской зависти, мучительного чувства, побороть которое можно лишь призвав на помощь все силы разума, — У тебя книг — раз два и обчелся.

— Назначила мне пожизненную пенсию, — поясняет Гримм, — Сделала меня своим постоянным советником, корреспондентом и странствующим послом.

— То есть она превратила тебя в меня? А картины ты еще для нее не покупал?

— Дорогой друг! В этом деле от меня даже больше толку, чем от тебя. Я знаю каждое полотно на каждой стене в каждом тронном зале Европы.

— Ты, конечно, побывал во многих дворцах. Но разве можно разглядеть картины, если все время стоишь на коленях?

— Вовсе не все время, — огрызается Гримм. — Кроме того, царица также попросила меня покупать ей румяна, притирания и духи.

— Действительно, кто справится с этим лучше? Ты сам используешь их в немалых количествах.

— И давать ей советы по воспитанию внуков.

— Я думал, что таковых не имеется.

— Пока нет.

— Но ты, значит, готов исправить положение?

— Не исключено. Вдруг Павел пошел в отца? Если он не справится, в помощниках недостатка нет. Зачем, думаешь, при дворе держат столько красавцев гвардейцев?

— Да, жеребцы как на подбор.

— Еще бы. Но не беспокойся и не завидуй, друг мой. Она в равной степени заботится о нас обоих. Она приготовила для нас места в новой Академии наук. И еще нам предстоит принять участие в создании Смольного института благородных девиц.