Они вызывали в Кельвине чувство любопытства, поскольку их образ жизни и определения человеческих ценностей в корне отличались от тех, что были приняты в Англии.

Но ему никогда и в голову бы не пришло, что он будет разговаривать с женщиной о духовности, о познании, о проблемах подсознательного осмысления мира, волновавших его все больше и больше.

Более того, ему бы и во сне не привиделось, что он станет обмениваться мнениями по таким сложным философским вопросам со своей женой, восемнадцатилетней девчонкой!

В платье из бледно-зеленого тюля, которое очень красило ее, Серафина выглядела совсем юной. Она серьезным голосом доводила до сведения своего изумленного супруга:

— Я считаю, что чрезвычайно важны не сами поступки людей, а причины, вынуждающие их поступить так или иначе.

— Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду.

— Я всегда чувствовала, — медленно произнесла Серафина, — что нельзя отправлять человека на виселицу за убийство, пока не выяснишь основной причины преступления, о которой он, может, и сам не догадывался.

Она взглянула на Кельвина, проверяя, понял ли он, что она хочет сказать, и продолжала:

— То же относится и к другим проблемам. Например, когда вы сказали мне, что ваш дядя скряга, я потом долго думала о нем и пришла к такому выводу: может быть, потому, что он уродлив и несчастен, он пытается ухватиться за что-то прочное и ценное, что компенсировало бы ему его непривлекательность.

— Мне никогда это и в голову не приходило, — тихонько проговорил он.

— По-моему, мы все стали бы совсем по-другому относиться к людям, живущим рядом с нами, если бы внимательнее приглядывались к ним, — продолжала Серафина. — Я часто пыталась понять, почему люди, которые меня окружают, поступают именно так, а не иначе.

Она помолчала и робко добавила:

— Я очень плохо знаю… жизнь, может быть, вы даже станете… смеяться надо мной, но мне кажется, где бы они ни жили, какими бы ни были, бедными или богатыми, все их поступки продиктованы одними и теми же побуждениями.

— Ну конечно, — ответил Кельвин. — И побуждения эти обычно сильнее, чем сила воли. Вот почему нам так необходимо учиться самообладанию.

— Это верно, — согласилась Серафина.

— Большинство людей не любят дисциплину, — заметил он, — и тем не менее без внешней и внутренней дисциплины мы бы не стали цивилизованными людьми.

Серафина помолчала, видимо, обдумывая его слова, а потом сказала:

— Армейская жизнь вся подчинена дисциплине. Как вы считаете, она там очень необходима?

— Без нее в армии вообще не обойтись, — ответил он. — Человек, идущий в бой, должен уметь подчиняться приказам. В противном случае ему вряд ли удастся выжить.

И, помолчав, добавил:

— Хорошим полк может быть лишь тогда, когда в нем железная дисциплина и солдаты его способны отстоять честь мундира.

Серафина ничего на это не сказала, и, взглянув на нее, Кельвин заметил, что она о чем-то размышляет.

— О чем вы думаете? — спросил он.

— Я думаю о том, — ответила она, — что узнала наконец, что вам дороже всего на свете.

— И что же это?

— Ваш полк.

— Откуда вам об этом известно?

— Когда вы говорите о нем, у вас даже меняется голос. Вы любите свой полк, и я знаю теперь, что не только вынужденная женитьба привела вас в такую ярость, но и то, что вам пришлось оставить вашу истинную привязанность… которая для вас важнее всего.

— Я начинаю вас бояться, Серафина, — проговорил Кельвин Уорд. — Вы слишком проницательны. Если бы я пытался что-то от вас скрыть, вряд ли мне это удалось бы.

— Надеюсь, у вас не возникнет подобного желания, — заметила Серафина.

И он с удивлением увидел, что на щеках у нее вспыхнул румянец.

Он помолчал, ожидая объяснений, и через минуту Серафина смущенно пробормотала:

— Хотя… наверное… есть вещи… о которых вам не хотелось… чтобы я узнала…

— Если таковые и имеются, то я о них не имею ни малейшего представления, — ответил Кельвин Уорд.

Он собирался спросить было, что она имеет в виду, но ему помещал официант, который поинтересовался, не желают ли они еще чего-нибудь заказать.

Только тут Кельвин Уорд обратил внимание на то, что в столовой, кроме них, больше никого нет.

— Пойдемте наверх, — предложил он Серафине.

Он поднялся, накинул на плечи жены накидку, и она пошла впереди него, грациозно покачиваясь.

Длинный шлейф пышной бледно-зеленой тюлевой юбки тянулся за ней, словно след пенных волн за кораблем.

Серафина и Кельвин вышли из ресторана и поднялись по лестнице на палубу.

— Где бы вы хотели выпить кофе, — в салоне или в нашей каюте? — поинтересовался он.

Прежде чем Серафина успела ответить, она заметила, что к ним направляется какая-то женщина.

Незнакомка была красоты замечательной, а глубокое декольте и изысканное черное платье лишь усиливали ее необыкновенную привлекательность.

Черный цвет резко контрастировал с белизной кожи, а жемчужное ожерелье, украшавшее длинную шею дамы, и сверкающие бриллианты в ушах еще сильнее подчеркивали этот контраст.

— Кельвин!

Она протянула к нему обе руки и, шурша юбками, подошла поближе. На губах ее играла пленительная улыбка.

— Я слышал, что вы плывете на этом же пароходе, Авриль, — проговорил он. — Разрешите представить вам мою жену. Серафина, это леди Брейтвейт.

— Как я счастлива снова видеть вас! Мы бы увиделись раньше, если бы меня не вывел из строя этот ужасный шторм, — объяснила леди Брейтвейт. — Вашему мужу известно, как плохо я переношу качку.

Она бросила на Кельвина несколько интимный взгляд из-под черных ресниц, который он, впрочем, не заметил, поскольку именно в этот момент отвернулся.

— Мы собирались вернуться к себе в каюту, — заметил он спустя секунду. — Спокойной ночи, Авриль. Рад видеть вас в добром здравии.

С этими словами он взял Серафину под руку и повел ее по коридору по направлению к каюте.

Когда они вошли, Серафина принялась снимать бархатную накидку, а Кельвин позвонил стюарду, чтобы заказать две чашечки кофе, а для себя еще и рюмку коньяку.

— Я что-то очень устала, — проговорила Серафина после короткого молчания. — Если вы не возражаете, после того как мы выпьем кофе, я хотела бы лечь в постель. В салоне будет концерт. Может быть, вам будет интересно его посмотреть.

— Более скучного занятия и не придумаешь, — ответил он. — Концерты на кораблях нагоняют на меня смертельную тоску, да и певцы обычно поют довольно пошленькие песенки. Слушать их представляется мне малоприятным занятием.

Серафина едва заметно улыбнулась. Хотя за ужином они вели такую оживленную беседу, сейчас она почему-то была молчалива.

Стюард принес кофе. Кельвин, налив себе коньяк, принялся было разглагольствовать о погоде, но Серафина встала и, пожелав мужу спокойной ночи, пошла к себе в комнату.

Оставшись одна, она и не подумала звать Марту, чтобы та помогла ей раздеться.

Вместо этого, усевшись за туалетный столик, взглянула невидящими глазами на свое отражение.

Теперь она была рада, что официант в ресторане помешал ей объяснить, что вызвало краску смущения на ее лице.

А дело было в том, что она случайно подслушала некий разговор. Случилось это так.

Впервые с тех пор, как они отправились в путь, средиземноморское солнце прогрело воздух настолько, что можно было открыть иллюминаторы.

Кельвин, оставив Серафину одну, отправился на палубу играть в корабельную разновидность большого тенниса — игру, требующую больших физических нагрузок, а посему представляющую великолепную возможность дня поддержания своего тела в нужной форме.

Серафина села читать книжку об Индии, и через открытый иллюминатор до нее донеслись голоса.

Каюты первого класса находились на верхней палубе, где стояли спасательные шлюпки и где обычно занимались зарядкой и разнообразными физическими упражнениями молодые люди, любящие спорт.