Боб натягивает свитер, долго смотрит под ноги. Иноземцев так и застыл с пакетом в руке: уши его уловили нечто вроде «в Караганде», но ведь он наверняка ослышался.

– Ты про... ты потерял скрипку? – наконец выдавливает Коля. – Или отняли? А ты написал заявление? Пошли обратно!

И уже тянет Боба за рукав к двери отделения, но тот будто врос ногами в тротуар.

– Не надо заявление. Я знаю, кто взял.

– Так тем более надо менту сказать, Боб! Или ты совсем идиот?!

– Не надо менту. – Иванов продолжает упираться, пока Иноземцев не отпускает рукав. – Тут такое дело... Спасибо, что выручил меня. Но... в общем, я больше не смогу с вами играть.

– Да ты что, совсем озверел, братишка? Ну будет у тебя другой инструмент, поиграешь на моем втором пока, ну пусть «фабричка», но звук у нее нормальный, для репетиций вообще отлично. Ну и твоя же была не «страдивари», на самом деле! А Константинов тебе хороший инструмент купит, он же вчера предлагал, помнишь?

Услышав фамилию, которая рано или поздно должна была всплыть в этом разговоре, Иванов передергивает плечами.

– Дело не в этом.

– А в чем? Я понимаю, что ты другой инструмент не хочешь, ну так надо же твой искать! Вон, вспомни, как у Найдина из квартета Бородина альт украли. Помнишь? Он к подружке пошел, а инструмент в машине оставил. «Сториони», кажется, из госколлекции. Его какой-то наркоман взял и за сто баксов продал, а потом менты нашли и отдавать не хотели, тоже продать пытались, уже за какие-то большие штуки. Но вернули же инструмент! И твой вернется, у него внешность характерная, легко будет искать!

– Коля, ну я же сказал тебе, я знаю, кто взял, – с тоской в голосе перебивает Боб. – Одолжи мне на метро лучше. А потом сам все поймешь.

– Боб, – качает головой Иноземцев, засовывая наконец пакет в урну и доставая из бумажника сотенную, – ты поезжай домой, ляг поспать, а потом я тебе позвоню и мы еще поговорим, ладненько?

Иванов кивает, хлопает друга по плечу, пытается даже улыбнуться.

– Конечно. Ты, это, извини. И спасибо большое.

– Я позвоню, – напоследок Иноземцев грозит Бобу пальцем. – Обязательно что-нибудь придумаем.

И лидер квартета поднимает руку, чтобы поймать такси. А Боб с облегчением отворачивается и шагает к метро.

– Что ты за человек, Колян? – с отвращением произносит Чернецов, допивая пятую кружку пива. – На хрена ты его отпустил, а?

– Ну сколько тебе говорить, Володя, он был в невменозе, не хотел он разговаривать. А мне надо было по делам.

– «По делам, по делам», – передразнивает Иноземцева альтист. – Говно теперь наши дела.

В девятом часу вечера им уже ясно, что Боб исчез. Они сто раз звонили ему и на мобильный, и на домашний телефон, а чертановский житель Дорфман и звонил, и стучал в дверь, даже забрался на дерево, чтобы заглянуть в окно второго этажа – но там не было ни света, ни тем более Иванова.

– Даже все приборы выключил, – рассказывал виолончелист уже в «Шварцвальде», залпом осушив первую кружку. – Ни одного огонька.

– Но как ты это разглядел? – горячился Иноземцев, понимая уже, что все это напрасно.

– Расскажи еще раз, что он тебе сказал? – спрашивает теперь Дорфман.

– Не, ну ребят, ну что я буду опять повторять, вы же все слышали.

– Он сказал, что знает, у кого скрипка, да? – упорствует виолончелист. У него уже немного заплетается язык.

– Да, Миша, он сказал, что знает, кто ее взял. Но не сказал кто.

– Блин, фигня какая-то. – Чернецов со стуком опускает пустую кружку на стол. – Что делать-то будем?

– Искать Боба. Искать скрипку. Ну, и я должен сказать Константинову. Будет нечестно ему не сказать, – отвечает Иноземцев.

– Ты, наверно, думаешь, Константинов будет тебе искать и Боба, и скрипку, – лезет в бутылку Чернецов. – Да он пошлет тебя в жопу, и все. Скажет, пошел ты в жопу со своим квартетом Сссс...ибелиуса. Ты Бобу друг или нет?

– Я хоть что-то делаю. Вот из ментовки ездил его сегодня доставать, – показывает зубы Иноземцев. – А ты что сделал? Сидишь здесь бухой. И что, от этого Боб найдется и сыграет тебе Гершвина на ночь? Как лучшему другу?

Чувствуя, что эффектный выход уже через минуту станет невозможен, Иноземцев порывисто поднимается, кидает на стол пару тысячных бумажек и шагает к выходу. С силой пущенная Дорфманом ему в спину кружка сбивает скрипачу шаг и разлетается вдребезги о кафельный пол. За соседними столиками испуганно оглядываются, из предбанника поспешает охранник в черной униформе. Дорфман уже на ногах.

– Уважаемые дамы и господа, прошу меня извинить. Был нетрезв. Ущерб оплачу. Мы уже уходим. Еще раз приношу извинения.

В кулаке у него зажаты мятые купюры. Преувеличенно осторожно он кладет их на стол и ладонью показывает охраннику: мол, все нормально, дебоша не будет. Подошедший официант пересчитывает деньги и кивает: мол, можно отпустить. Иноземцев уже ретировался, и в пахучую весеннюю темноту Дорфман и Чернецов выходят вдвоем.

– Куда он мог уехать, как думаешь? – спрашивает виолончелист альтиста.

– Ну не к родителям же, наверно, – прикидывает Чернецов. – Понять бы, что вчера случилось...

– Да как ты поймешь! Вроде он домой поехал, а оказалось вон как...

Друзья некоторое время идут в молчании.

– Я ему письмо напишу, – говорит Чернецов. – Он же будет электронную почту проверять. Напишу ему, что хочу с ним вместе играть.

– Напиши, что я тоже, – воодушевляется Дорфман. – А чего, Боб вполне себе первая скрипка. Нашли бы вместо этого мудака вторую...

И они направляются к ларьку взять еще пива и обсудить, как они создадут другой квартет, когда Боб ответит им по почте.

«Казале, Синьору Джованни Микеле Ансельми Бриатта.

1775, 4 июня, Кремона.

Отбросив церемонии, пишу как коммерсант: из полученного с последней почтой письма, которое Ваша милость писала мне 13 числа прошлого месяца, я вижу, что Вы предлагаете только пять джильято за все имеющиеся у меня формы и шаблоны, отданные во временное пользование Бергонци, а также за рабочие инструменты моего покойного синьора отца, а это слишком малая сумма; и все же, желая показать мое горячее желание услужить Вам и дабы в Кремоне не осталось ни одной вещи синьора моего отца, я уступлю их за шесть джильято с условием, что Вы их незамедлительно отдадите в руки синьору Доменико Дюпюи с сыновьями – фабрикантам шелковых чулок; я же отправлю все вышеозначенные предметы с условием, что удержу для себя пять джильято, а остальную сумму использую на кассовые расходы, упаковку и выплату пошлины, необходимой для их пересылки Вам. Оставшуюся после этого сумму я попрошу Вам вернуть самого синьора Дюпюи, проживающего под портиками Туринской ярмарки, или же Вы выплатите означенному синьору Дюпюи семь джильято, тогда я возьму на себя все расходы, а Вам пришлю в придачу два смычка из змеиного дерева, которые у меня имеются. Паоло Страдивари».

Граф Игнацио Алессандро Коцио ди Салабуэ отложил письмо, которое переслал ему Бриатта, торговец мануфактурой из Казале. Купец образцово исполнил поручение графа – приобрел по бросовой цене все, что оставил в наследство лютьер из Кремоны Антонио Страдивари. Шесть джильято – чуть больше половины той цены, за которую можно было купить одну скрипку работы этого мастера.

За последний год граф скупил много таких скрипок – тринадцать у того же Паоло, еще десяток у других владельцев. Целеустремленно пополняя коллекцию, ныне крупнейшую во всей Италии, Коцио многое узнал о Страдивари. Что он был худ и высок ростом, зимой носил белую шерстяную шапочку, а летом – легкую, из хлопковой ткани, что работал он в переднике из белой кожи и что один из всех мастеров в Кремоне делал скрипки не как мог, а как хотел. Граф покупал их, потому что полюбил их глубокий, мощный, сладкий звук, а к архитектору форм, этот звук порождавших, проникся глубочайшим почтением. Инструменты и лекала мастера он выкупил, чтобы сохранить для потомков: было очевидно, что за последние тридцать лет искусство создания струнных пришло в упадок.