– Он у тебя при себе? – осведомился отец.

– Господи ты боже мой, – фыркнула я. – Он у меня при сумочке.

Они с матерью переглянулись.

– Так вот, чтобы впредь брала трубку, когда мы звоним, – отчеканил он. – Исключение – если ты на уроке или у тебя отвалились руки. Во всех остальных случаях будь добра взять трубку и поднести ее к уху. Или прощайся с телефоном. Это…

– Привилегия. Я знаю.

За дверью музыкального салона началась какая-то возня; пытаясь заглушить шум, я принялась рыться в сумочке. Когда все утихло, я вытащила телефон, чтобы доказать, что он у меня при себе. Пропущенных звонков от родителей было двенадцать. От Коула – ни одного. После того как целый месяц, когда бы я ни взглянула на телефон, на нем был как минимум один пропущенный звонок от него, это казалось странным. Я нахмурилась.

– Так. Я не поняла, что происходит?

– Мне позвонил Тревис и сказал, что полицейские обнаружили в лесу труп девушки. Ее пока не опознали, – сообщил отец.

Это было скверно. Я порадовалась, что Грейс сейчас здесь, за дверью музыкального салона, пусть даже она и скреблась там как сумасшедшая. Мама многозначительно смотрела на меня. Видимо, ждала какой-то реакции.

– И вы решили, что этот неизвестно чей труп – мой? – осведомилась я.

– Его нашли неподалеку от нашего участка, Изабел, – возвысила голос мама.

И тогда отец сказал то, что я почему-то ожидала услышать.

– Ее загрызли волки.

Меня вдруг охватила безумная злость на Сэма, Коула и Грейс. Я же просила их что-нибудь сделать! Из музыкального салона снова послышался шум. Я заговорила, перекрывая его:

– Я весь день была в школе, а оттуда поехала прямо сюда. В школе быть загрызенной маловероятно. – Я спохватилась, что нужно хотя бы изобразить раскаяние. – Когда они установят ее личность?

– Не знаю, – покачал головой отец. – Сказали, тело в плохом состоянии.

– Пойду переоденусь, – неожиданно произнесла мама.

Я не сразу поняла, с чего вдруг ей так срочно приспичило уйти. Потом догадалась, что она, очевидно, подумала о последних минутах моего брата и представила, как его рвут волки. Меня эта картина не тронула: я-то знала, как на самом деле умер Джек.

Из-за двери музыкального салона послышался грохот; отец нахмурился.

– Прости, что не брала трубку, – произнесла я громко. – Я не думала, что мама расстроится. Слушай, я по дороге из школы проскребла чем-то по днищу. Ты не посмотришь?

Я думала, он откажется, и готовилась к тому, что он вломится в музыкальный салон и застанет Грейс в процессе превращения. Однако же он со вздохом кивнул и направился к выходу.

Разумеется, искать под днищем машины было нечего. Но отец провозился так долго, что я успела заглянуть в салон и проверить, не разнесла ли Грейс наш роскошный стейнвеевский рояль в щепки. Однако обнаружила лишь распахнутое настежь окно и выбитую сетку. Я высунулась на улицу и увидела желтое пятно – мою футболку, повисшую в кустах.

Более неподходящего времени, чтобы превратиться в волчицу, Грейс выбрать не могла.

И снова я разминулся с ней.

После звонка я несколько часов убил… ни на что. Не в силах думать ни о чем другом, кроме голоса Грейс, я сидел, и в голове у меня крутились одни и те же мысли, одни и те же вопросы. Может быть, я успел бы повидать Грейс, получив ее сообщение раньше. Если бы только я не пошел проверить сторожку! Если бы не бродил по лесу, выкрикивая что-то сквозь березовую листву в небо, срывая досаду на припадок Коула, отсутствие Грейс и тяготы собственной жизни.

Я мучился этими вопросами, пока не наступили сумерки. На несколько часов я просто выпал из жизни, как будто превращался в волка, хотя и не думал даже покидать собственную шкуру. Давненько уже я не вываливался настолько из реальности.

Когда-то это случалось постоянно. Я мог часами смотреть в окно, пока не затекали от сидения ноги. Я тогда только что попал к Беку – мне было лет восемь или около того, и с тех пор, как родители оставили на моих руках шрамы, времени прошло совсем еще немного. Иногда Ульрик брал меня под мышки и тащил на кухню, в общество, но я все так же молчал и дрожал. Часы, дни, месяцы проваливались в эту черную дыру, куда не было ходу ни Сэму, ни волку. Чары в конце концов разрушил Бек. Он принес мне носовой платок; получить такой подарок было настолько странно, что я вернулся к реальности. Бек снова помахал платком у меня перед носом.

– Сэм. Твое лицо.

Я потрогал щеки; они были не столько мокрыми, сколько липкими от следов непрекращающихся слез.

– Я не плакал, – сказал я ему.

– Я знаю, – заверил меня Бек.

Я принялся возить платком по лицу, а Бек спросил:

– Можно кое-что тебе рассказать, Сэм? В голове у тебя много пустых коробочек.

Я недоуменно воззрился на него. И снова концепция оказалась настолько странной, что я заинтересовался.

– У тебя там много пустых коробочек, куда можно складывать разные мысли.

Бек протянул мне еще один платок – для второй половины лица.

Тогда я еще не успел проникнуться к Беку безоговорочным доверием; помню, я подумал, что он так глупо пошутил. Даже я сам услышал в собственном голосе подозрительность, когда спросил его:

– Какие мысли?

– Грустные, – пояснил Бек. – У тебя в голове много грустных мыслей?

– Нет, – ответил я. Бек пожевал нижнюю губу.

– А у меня много. Это признание меня потрясло. Я не стал задавать вопросов, но придвинулся поближе.

– Они такие грустные, что от них хочется плакать, – продолжал Бек. – Я и плакал, целыми днями.

Я еще подумал, что это наверняка вранье. Я не мог представить Бека плачущим. Он был как скала. Даже во время превращения, уже стоя на четвереньках, он казался уравновешенным, сдержанным, невозмутимым.

– Не веришь? Спроси Ульрика. Это ему приходилось меня утешать, – сказал Бек. – И знаешь, что я сделал с этими мыслями? Спрятал их в коробки. Разложил по коробкам у себя в голове, а коробки закрыл, замотал липкой лентой, задвинул в угол и накрыл одеялом.

– Мысленным скотчем? – уточнил я с ухмылкой. Мне ведь было всего восемь лет.

Бек улыбнулся странной отсутствующей улыбкой, которую я тогда не понял. Теперь-то я знал, что это было облегчение: ему удалось вытянуть из меня шутку, пусть и жалкую.

– Да, мысленным скотчем. И накрыл мысленным одеялом. И теперь мне больше не приходится думать о грустных вещах. Если захочется, я всегда могу открыть эти коробки, но чаще всего предпочитаю держать их запечатанными.

– И как пользоваться этим мысленным скотчем?

– Нужно вообразить его. Вообразить, как будто складываешь все грустные мысли в коробки и обматываешь мысленным скотчем. А потом представить, как задвигаешь коробки в самый дальний уголок, чтобы не спотыкаться о них каждый раз, и накидываешь на них одеяло. У тебя бывают грустные мысли, Сэм?

Я представил себе пыльный угол, заставленный коробками. Такими большими, высокими, из которых можно мастерить домики, со сваленными наверху рулонами скотча. Рядом лежали бритвы, чтобы в любой миг можно было разрезать их и меня тоже.

– Про маму, – прошептал я.

На Бека я не смотрел, но краем глаза заметил, как он сглотнул.

– А еще? – спросил он еле слышно.

– Про воду. – Я закрыл глаза, и вода заплескалась передо мной, так что следующее слово далось мне с большим трудом. – Про…

Я коснулся своих шрамов.

Бек нерешительно протянул ко мне руку. Я не отстранился, и тогда он обнял меня за плечи, а я уткнулся ему в грудь, чувствуя себя таким маленьким, восьмилетним, сломленным.

– Про меня, – закончил я.

Бек долго молчал, обнимая меня. С закрытыми глазами казалось, что, кроме стука его сердца, в мире ничего больше не осталось, потом он сказал:

– Убери в коробки все, кроме себя самого, Сэм. Ты нам нужен. Пообещай мне, что останешься здесь вместе с нами.

Мы долго сидели так, а когда поднялись, все мои грустные мысли были надежно упрятаны в коробки, а Бек стал моим отцом.