Я сегодняшний вышел на задний двор, улегся на громадный старый пень и стал смотреть на звезды. Потом закрыл глаза и медленно разложил все свои тревоги по коробкам, по очереди заклеивая их. Тяга Коула к саморазрушению в одну, Тома Калперера – в другую. В коробку отправился и голос Изабел, потому что сейчас я просто не в силах был думать еще и об этом.

С каждой коробкой мне становилось чуть легче, чуть проще дышать.

Единственное, от чего я не смог заставить себя избавиться, была тоска по Грейс. Она осталась при мне. Ее я заслужил. Заработал.

После этого я остался просто лежать на пне.

Давным-давно пора было спать, ведь с утра ждала работа, но я знал, чем все закончится. Стоило закрыть глаза, как ноги наливались болью, как будто я пробежал марафон, а веки начинали подергиваться, стремясь открыться. Я сразу вспоминал, что нужно записать в память телефона чей-нибудь номер, или давал себе слово разложить наконец выстиранное белье, уже неделю дожидающееся в корзине.

А еще я думал, что нужно все-таки поговорить с Коулом.

Пень в диаметре был лишь немногим меньше моего роста; должно быть, дерево – на самом деле их было два, просто они срослись, – до того, как его срубили, было по-настоящему исполинским. Местами его поверхность покрывали черные отметины – следы фейерверков, которые Пол с Ульриком запускали, пользуясь им как постаментом. В детстве я любил считать годичные кольца. Это дерево прожило на свете дольше нас всех.

В вышине неслись по кругу бесчисленные звезды, точно замысловатый мобиль, сконструированный великанами. Меня затягивало туда, в космос, к воспоминаниям. Вот так же на спине я лежал давным-давно, когда на меня напали волки. Это было в другой жизни. Только что я был один, мое утро и моя жизнь тянулись передо мной, как кадры из фильма, где каждая последующая секунда лишь немногим отличается от предыдущей. Чудо бесшовной незаметной метаморфозы. А в следующий миг появились волки.

Я вздохнул. В вышине среди звезд летели куда-то по своим делам спутники и самолеты, с северо-запада медленно наползала гряда облаков, вынашивающая в своем чреве молнию. Мысли мои перескакивали с настоящего – твердой поверхности дерева под лопатками – на прошлое – ранец, сплюснутый подо мной, и волки вокруг, все глубже вжимающие мое тело в снежный сугроб. Мама тогда упаковала меня в синюю зимнюю куртку с белыми полосками на рукавах и варежки, такие пушистые, что в них невозможно было шевелить пальцами.

Воспоминания были как немая кинопленка. Я видел, как беззвучно шевелятся мои губы и ручки-прутики семилетнего меня отбиваются от волчьих морд. Я смотрел на себя словно откуда-то со стороны и видел сине-белую куртку, подмятую черным волком. Между его расставленными лапами она казалась пустой, как будто я уже исчез, освободившись от бремени земной жизни.

– Взгляни-ка, Ринго.

Мои глаза распахнулись. До меня не сразу дошло, что рядом со мной на пне, поджав ноги, сидит Коул, черный силуэт на фоне темно-серого по сравнению с ним неба. В руках он держал мою гитару, с таким видом, как будто она была утыкана шипами.

Он ударил по струнам и затянул своим низким хриплым голосом:

– «Я влюбился в нее летом, – тут он неловко перешел на другой аккорд и подпустил в голос надрыва, – в мою прекрасную летнюю девушку».

У меня запылали уши: это были мои собственные стихи.

– Я нашел твой диск. – Коул долго разглядывал гитарный гриф, потом извлек из струн новый аккорд. Все до одного пальцы, впрочем, он поставил неправильно, так что звук вышел крайне немелодичный. Он добродушно усмехнулся и посмотрел на меня. – Когда рылся в твоей машине.

Я только головой покачал.

– «Она соткана из жаркого лета, моя прекрасная летняя девушка», – продолжил Коул, сопроводив свои слова еще одним скверным аккордом. – Знаешь, Ринго, – произнес он дружелюбным тоном, – пожалуй, я вполне мог бы кончить как ты, если бы мои родители устроили мне такую же веселую жизнь, а оборотни читали викторианскую поэзию вместо сказок на ночь. – Он взглянул на мое лицо. – Ой, только не начинай страдать.

– И не думал даже, – отозвался я. – Ты опять пил?

– По-моему, я выпил в доме уже все, что булькало. Поэтому – нет.

– Зачем ты полез в мою машину?

– Затем, что тебя там не было, – ответил Коул и повторил тот же самый аккорд. – Ужасно приставучая штука, ты не замечал? «Я мечтаю быть с ней и зимой, с моей прекрасной летней девушкой. Но во мне слишком мало тепла для моей прекрасной летней девушки».

Я принялся разглядывать самолет, который полз по небу, помаргивая огоньками. Я хорошо помнил, как написал эту песню. Это случилось за год до того, как мы с Грейс познакомились по-настоящему. Это была одна из тех песен, которые родились сами собой, сумбурные и скомканные. Помню, как я сидел с гитарой в изножье кровати, пытаясь приспособить музыку к стихам, пока мелодия не улетучилась из памяти. Я напевал ее в д

ý

ше, закрепляя в памяти. Мурлыкал, складывая выстиранное белье в подвале, поскольку не хотел, чтобы Бек слышал, что я пою про какую-то девушку. И все это время страстно хотел невозможного, того, чего хотелось всем нам: не заканчиваться вместе с летом.

Коул прекратил пение и сказал:

– Конечно, в миноре было бы лучше, но у меня не получается.

Он попытался изобразить другой аккорд. Гитара протестующе загудела.

– Гитара подчиняется только своему хозяину, – сказал я.

– Да, – согласился Коул, – но Грейс здесь нет. – Он хитро ухмыльнулся и сыграл тот же самый аккорд ре мажор. – Это единственное, что я могу сыграть. Посмотрите на меня. Я десять лет учился играть на фортепиано, но стоило мне взять в руки гитару, и я снова как желторотый младенец.

Я слышал альбом «Наркотики» и знал, что он исполнял клавишные партии, но представить Коула играющим на пианино почему-то оказалось на удивление трудно. Чтобы научиться играть на музыкальном инструменте, нужны трудолюбие и упорство. И усидчивость тоже не мешает.

В вышине меж двух туч сверкнула молния; в воздухе повисло гнетущее ощущение, какое бывает перед грозой.

– Ты ставишь пальцы слишком близко к ладовым порожкам, вот она и дребезжит. Отодвинь их подальше и прижми сильнее. Самыми кончиками пальцев, не всей подушечкой.

Собственное объяснение показалось мне довольно невнятным, но Коул передвинул пальцы и на этот раз сыграл аккорд безукоризненно, без дребезжания.

С мечтательным выражением глядя в небо, Коул пропел:

– Симпатичный парень на пеньке сидит… – Он покосился на меня. – Теперь давай ты.

Мы с Полом тоже любили такую игру. Но Коул меня разозлил. Сначала он издевается над моими песнями, а потом хочет, чтобы я ему подыгрывал.

После слегка затянувшейся паузы я нехотя добавил, практически на одной ноте:

– И, голову задрав, на спутники глядит…

– Неплохо, мальчик-эмо, – похвалил Коул. Откуда-то издалека донесся раскат грома. Коул повторил ре-мажорный аккорд.

– У меня билет в один конец на свалку…

Я приподнялся на локтях. Коул ударил по струнам, и я пропел:

– Потому что каждую ночь я превращаюсь в собаку.

И поинтересовался у него:

– Ты что, так и собираешься все время играть один и тот же аккорд?

– Наверное. Он мне лучше всего удается. Я – певец одной песни.

Я протянул руку забрать у него гитару, чувствуя себя трусом. Соглашаясь участвовать в этой игре, я вроде как прощал его за события прошлой ночи, за то, что он каждую неделю делал с домом, и то, что каждую минуту каждого дня делал с собой. И все же я взял у него гитару и легонько провел по струнам, проверяя, не расстроена ли она. Этот язык был знаком мне куда лучше, чем любой из тех, к которому я бы прибегнул в серьезном разговоре с Коулом.

Я сыграл фа мажор.

– Ну вот, уже лучше, – одобрительно кивнул Коул. Но петь дальше не стал. Вместо этого он улегся на мое место и устремил взгляд ввысь. Красивый и сосредоточенный, он, казалось, позировал какому-то модному фотографу, как будто вчерашнего припадка и не бывало. – Сыграй минорный аккорд.