– Сэм. Черт побери, я что, сама с собой разговариваю? – На том конце провода послышалось электронное треньканье, какое издают машины, когда открываешь дверцу. И судорожный вдох, сопровождаемый хлопком закрываемой двери.

Я почувствовал себя неблагодарной свиньей.

– Прости, Изабел. Просто… просто сегодня у меня правда выдался тяжелый день.

– Расскажи мне. – Под ногами у нее захрустел гравий. – С ним все в порядке?

Не выпуская телефонной трубки из руки, я двинулся по коридору. Привыкнуть к озерцам электрического света в полумраке удалось не сразу, и поначалу каждая лампочка двоилась и троилась в глазах – потом пришлось еще немного постоять, дожидаясь, чтобы грудь Коула поднялась и опала.

– Да, – прошептал я. – Он сейчас спит.

– Это больше, чем он заслуживает, – заметила Изабел.

Я понял, что пора уже прекращать делать вид, будто я ничего не вижу и не слышу. Причем давно пора.

– Изабел, – сказал я, – что между вами произошло?

Изабел безмолвствовала.

– Твоя жизнь меня не касается. – Я поколебался. – А вот жизнь Коула – очень даже.

– Да ладно, Сэм, сейчас уже поздновато проявлять заботу.

Едва ли она пыталась намеренно сделать мне больно, но удар достиг цели. Только то, что Грейс рассказывала мне об Изабел – как та поддерживала ее во время моего отсутствия, когда Грейс считала меня мертвым, – помешало мне повесить трубку.

– Расскажи мне. Между вами что-то происходит?

– Нет, – отрезала Изабел.

Я услышал за этим «нет» настоящий ответ, а может, она того и добивалась. Это было «нет», которое означало «теперь нет». Мне вспомнилось, какое у нее стало лицо, когда она увидела на полу рядом с Коулом шприц, и я задался вопросом, насколько сильно она покривила душой, сказав «нет».

– Ему для начала неплохо бы разгрести собственные проблемы, – сказал я. – Окружающим от него сейчас радости мало.

Она ответила не сразу. Я прижал ладонь к голове – менингит до сих пор аукался головными болями. Глядя на карты на экране компьютера, я видел: ходов у меня больше не осталось. Если верить таймеру, на понимание того, что я проиграл, ушло семь минут и двадцать одна секунда.

– Как и от тебя, – произнесла наконец Изабел, – когда-то.

На далекой планете под названием Нью-Йорк мой отец, Джордж Сен-Клер, доктор медицины, доктор философии, обладатель заоблачного айкью, обожал научные изыскания. Он был одержимым ученым. Больше всего его волновали вопросы «как» и «почему». Даже когда исход исследования был ему безразличен, он был озабочен тем, как вывести формулу, чтобы потом любой мог воспроизвести эксперимент.

Меня же волновали результаты.

А еще очень сильно волновало, как не превратиться в собственного отца. Строго говоря, большая часть решений, принятых мною в жизни, основывалась на философии непревращения в доктора Джорджа Сен-Клера.

Поэтому вынужденное согласие с ним в столь важном для него вопросе, пусть даже он никогда об этом и не узнал бы, было мучительно. Но когда я открыл глаза, чувствуя себя так, словно по мне проехались паровым катком, то первым делом нащупал на прикроватной тумбочке ежедневник. За некоторое время до этого я очнулся на полу, с изумлением понял, что еще жив, и перебрался в свою комнату – то ли досыпать, то ли умирать. Теперь возникло ощущение, как будто меня собирали на фабрике, где служба контроля качества работала спустя рукава. Щурясь на серый свет, который мог означать какое угодно время суток, я непослушными пальцами раскрыл ежедневник. Чтобы добраться до моих записей, пришлось сначала пролистать страницы, исписанные почерком Бека. Я указал дату и по образцу предыдущих заметок начал заносить в ежедневник новые данные. На соседней странице почерк был несколько тверже, чем те буквы, которые я нацарапал сейчас.

Я закрыл ежедневник и положил его себе на грудь. Надо будет выпить шампанского за мое открытие, как только я смогу сколько-нибудь продолжительное время не спать. Как только прогресс перестанет так походить на болезнь.

Глаза у меня снова закрылись.

Впервые превратившись в волчицу, я не знала главного о том, как выжить.

Когда я только прибилась к стае, вещей, которых я не знала, было куда больше, чем тех, о которых имела представление: как охотиться, как отыскать других волков, если отбилась от стаи, где спать. Я не могла разговаривать с остальными. Я не разбиралась в вихре жестов и образов, которыми они обменивались.

Однако одно я знала твердо: если поддамся страху, мне конец.

Первым я освоила искусство находить стаю. Это вышло случайно. Потерянная, голодная, мучимая чувством сосущей пустоты, заполнить которую было невозможно, сколько ни ешь, я в отчаянии вскинула голову и завыла в стылую тьму. Это был не просто вой, а скорее плач, полный тоски и одиночества. Скалы неподалеку откликнулись заунывным эхом.

А потом, всего несколько секунд спустя, я услышала отклик. Прерывистый вой, совсем недолгий. За ним еще один. Я не сразу сообразила, что от меня ждут ответа. Я взвыла снова, и на этот раз другой волк отозвался немедленно. Не успела я умолкнуть, как к первому волку присоединился второй, потом третий. Если и было эхо, я его не слышала; волчий хор доносился откуда-то издалека.

Но расстояние меня не пугало. Мое тело не знало усталости.

Так я научилась отыскивать других волков. Много дней ушло, пока я разобралась во взаимоотношениях внутри стаи. Определенно заправлял всем матерый черный волк. Главным его оружием был взгляд: одного выразительного взгляда было достаточно, чтобы любой член стаи припал брюхом к земле. Любой, кроме такого же матерого серо-сизого, который пользовался не меньшим уважением: он лишь прижимал уши к голове и опускал хвост, не выказывая покорности.

У них я научилась языку доминирования. Оскаленные зубы. Ощеренная пасть. Вздыбленный загривок.

А у самых низших членов стаи я научилась подчинению. Беззащитное брюхо, повернутое к небу, потупленный взгляд, полусогнутые лапы.

Низшему в иерархии волку, хилому самцу с гноящимся глазом, ежедневно указывали его место. На него рычали, прижимали к земле, последним подпускали к еде. Я думала, что быть низшим в стае – ужасно, но оказалось, есть кое-что и похуже: быть пустым местом.

Рядом со стаей постоянно маячила белая волчица. Она была невидимкой. Ее не приглашали в игры, даже самый резвый, серый с буроватым отливом волк. Он предпочитал играть с птицами, но не с ней. Во время охоты внимание на нее обращали не больше, чем на пустое место, не доверяли, не принимали. Хотя нельзя сказать, что такое отношение было целиком и полностью незаслуженным: похоже, она, как и я, не умела говорить на языке стаи. Впрочем, возможно, я была слишком к ней добра. Она скорее не считала нужным пользоваться своими знаниями.

Ее взгляд скрывал не одну тайну.

Единственный раз я видела ее вступившей в какое-то взаимодействие с сородичем – это когда она зарычала на серого волка, и тот набросился на нее.

Я думала, он ее убьет.

Но она оказалась на удивление сильной: последовала грызня в папоротниках, после чего в драку вмешался серо-бурый волк, разметав сцепившихся. Он был миротворцем. Но когда серый волк отряхнулся и потрусил прочь, серо-бурый развернулся обратно к белой волчице и оскалил зубы, напоминая ей, что, хотя он и положил конец драке, ее здесь видеть не хотят.

После этого я решила не уподобляться ей. Даже к омега-самцу, низшему в стае, и то относились лучше. Аутсайдерам в этом мире места не было. Поэтому я подобралась к черному альфа-самцу. Я попыталась припомнить все виденное раньше; то, что не удалось восстановить в памяти до конца, восполнил инстинкт. Уши прижаты, голова повернута, лапы полусогнуты. Я лизнула его морду и попросила принять меня в стаю. Серо-бурый наблюдал за нашим общением со стороны; я покосилась на него и оскалила зубы в молниеносной ухмылке ровно настолько, чтобы он успел это увидеть. Сосредоточившись, я передала образ: я бегу вместе со стаей, участвую в общей игре, помогаю в охоте. Прием оказался столь горячим и столь быстрым, как будто они только и ждали, когда я приближусь. Тогда я поняла, что белая волчица стала отверженной исключительно по собственному выбору.