Он замолчал.
Мы смотрели друг на друга.
— Ты знаешь эту молитву? — спросил он.
Я не ответил.
— Ну что ж, — сказал он печально. — Прочту тебе другую — ту, что читал отец Иоанна, священник Захария, когда Иоанна нарекали этим именем.
Я ничего не сказал.
— «Благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой, и сотворил избавление ему, и воздвиг рог спасения нам в дому Давида, отрока Своего, как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих…»
Он помолчал, опустив глаза. Сглотнул и продолжил:
— «…что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас… И ты, младенец…» — он здесь говорит о своем сыне Иоанне, как ты понимаешь, — «…и ты, младенец, наречешься пророком Всевышнего, ибо предъидешь пред лицем Господа приготовить пути Ему…»
Иасон замолчал, не в силах читать дальше.
— Какая в том польза! — прошептал он.
Поднялся и отвернулся от меня.
Я подхватил его слова так, как знал их.
— «.. дать уразуметь народу Его спасение в прощении грехов их, — сказал я, — по благоутробному милосердию Бога нашего…»
Он ошеломленно глядел на меня сверху вниз.
— «…которым посетил нас Восток свыше, — продолжал я, — просветить сидящих во тьме и тени смертной, направить ноги наши на путь мира».
Он отшатнулся, лицо его побелело.
— «На путь мира», Иасон, — сказал я, — «На путь мира».
— Но где же он, твой брат? — воскликнул он. — Где Иоанн, который должен быть пророком? Солдаты Понтия Пилата сегодня ночью уже будут под Иерусалимом. Мы видели на закате их костры. Что ты будешь делать?
Я сложил руки на груди и взглянул на него. Иасон пребывал в смятении и гневе. Он допил остатки вина из чаши и поставил ее на скамью. Чаша упала и разбилась. Я посмотрел на осколки, а он их даже не заметил. Иасон не услышал, как разбилась чаша.
Он придвинулся ко мне и снова опустился на корточки, так что его лицо было хорошо освещено.
— Сам-то ты веришь в эту историю? — спросил он. — Скажи мне, скажи, пока я не лишился рассудка.
Я не ответил.
— Иешуа, — взмолился он.
— Да, я верю в нее.
Он ждал, что я скажу что-нибудь еще, но я молчал.
Иасон обхватил голову руками.
— О, не надо мне было говорить тебе все это. Я обещал твоему брату Иоанну, что никогда не стану тебе это рассказывать. Не знаю, с чего я вдруг рассказал. Я думал…
— Сейчас тяжелые времена, — сказал я. — Йитра и Сирота мертвы. Небо цвета пыли. Каждый день ломает нам спины и надрывает сердца.
Он посмотрел на меня. Он очень хотел понять.
— И мы уповаем на милосердие Господа, — сказал я. — Мы ждем, когда настанет время Господне.
— А ты не боишься, что все это ложь? Иешуа, тебе никогда не было страшно, что все это неправда?
— Ты знаешь то же самое, что знаю я.
— Ты не боишься того, что вот-вот случится с Иудеей? — требовательно спросил он.
Я покачал головой.
— Я люблю тебя, Иешуа, — сказал Иасон.
— И я тебя люблю, брат мой, — ответил я.
— Нет, не люби меня. Твой брат меня не простит, если узнает, что я выдал тебе его тайну.
— Но кто есть мой брат Иоанн, если он обречен прожить жизнь, ни разу не открывшись другу? — спросил я.
— Плохому другу, суетному другу, — отозвался Иасон.
— Другу, у которого столько всего на уме, — сказал я. — Должно быть, ессеям ты показался слишком шумным.
— Шумным! — Он засмеялся. — Да они меня прогнали!
— Я знаю.
Я тоже смеялся. Иасон любил рассказывать о том, как ессеи попросили его уйти. Эта история была обычно первой, которую он рассказывал новому знакомому, — о том, как ессеи его прогнали.
Я взял черепок и снова стал вести линию, быстро, стараясь держать линейку неподвижно. Прямую линию.
— Ведь ты не станешь свататься к Авигее? — спросил Иасон.
— Нет, не стану, — ответил я, протягивая руку за следующей доской. — Я никогда не женюсь.
Я продолжал мерить древесину.
— А твой брат Иаков говорит совсем другое.
— Иасон, хватит уже, — произнес я мягко. — Что говорит Иаков, касается только его и меня.
— Он говорит, ты женишься на ней. Да, на Авигее. И он лично этим займется. Он говорит, ее отец примет тебя. Говорит, деньги для Шемайи ничего не значат. Он говорит, ты тот человек, которого ее отец не…
— Прекрати! — оборвал я его.
Я поднял на него глаза. Он возвышался надо мной, словно угрожая.
— В чем дело? — спросил я. — Что на самом деле тебя гложет? Почему ты не успокоишься?
Он опустился на колени и сел на пятки, так что мы снова смотрели друг другу в глаза. Он был задумчив и несчастен, и, когда заговорил, голос у него был хриплый.
— Ты знаешь, что сказал обо мне Шемайя, когда мой дядя просил от моего имени руки Авигеи? Ты знаешь, что старик сказал моему дяде, хотя он прекрасно знал, что я стою за занавеской и слышу его?
— Иасон…
— Старик сказал, что за милю видит, кто я такой, засмеялся и фыркнул. Он произнес греческое слово — то самое, каким называли Йитру и Сироту…
— Иасон, неужели ты не понимаешь, почему он так сказал? — спросил я. — Он стар, он ожесточился. Когда мать Авигеи умерла, умер и он. Только Авигея заставляет его дышать, ходить и говорить, и еще жаловаться на больную ногу.
Иасон с головой ушел в свои мысли. Он меня не слышал.
— Мой дядя притворился, что не понял его, этого злого человека! Мой дядя, ты знаешь, настоящий знаток церемоний. Он сделал вид, что не заметил оскорбления. Просто встал и сказал: «Что ж, в таком случае, может быть, ты еще подумаешь…» И он так и не рассказал мне, что ответил Шемайя, что он сказал…
— Иасон, Шемайя не хочет потерять дочь. Это все, что у него есть. Шемайя самый богатый землевладелец в Назарете, но с тем же успехом он мог бы быть нищим у подножия холма. Все, что у него есть, — Авигея, но рано или поздно ему придется отдать ее кому-нибудь в жены, и он боится этого. И ют явился ты, у тебя красивая одежда, причесанные цирюльником волосы, кольца, ты умеешь говорить на греческом и латыни, и ты испугал его. Прости его, Иасон. Прости ради собственной души.
Иасон вскочил и заметался по двору.
— Ты ведь даже не понимаешь, о чем я говорю, правда? — спросил он. — Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебе сказать! В какой-то миг мне показалось, ты понял, а в следующий — что ты идиот!
— Иасон, это селение слишком тесно для тебя, — сказал я. — Ты сражаешься с демонами каждый день и каждую ночь — во всем, что ты читаешь, во всем, что ты пишешь, во всем, о чем думаешь, и, может быть, даже во всех своих снах. Отправляйся в Иерусалим, где живут люди, которые готовы говорить обо всем мире. Снова в Александрию или на Родос. Ты был счастлив на Родосе. Это подходящее для тебя место, там полно философов. Или, может быть, Рим — как раз то, что тебе нужно.
— Почему я должен идти куда-то? — горько спросил Иасон. — Почему? Потому что ты считаешь, что старый Шемайя прав?
— Нет, я вовсе так не думаю.
— Так вот, позволь мне сказать тебе кое-что: ты ничего не знаешь о Родосе. Риме или Афинах, ты ничего не знаешь о мире. А для каждого наступает время, когда уже претит изысканное общество, когда до смерти надоедают таверны, школы и разгульные пирушки, когда хочется вернуться домой и пройти под деревьями, которые посадил твой дед. Пусть в глубине души я и не ессей, но я человек.
— Я знаю.
— Ты не знаешь.
— Если бы я только мог дать тебе то, в чем ты нуждаешься.
— И что же это, по-твоему?
— Подставить плечо, — сказал я. — Обнять. Доброта — все, что тебе нужно. Если б я мог это сделать прямо сейчас.
Мои слова поразили Иасона. Слова вертелись у него на языке, но он не проронил ни звука. Он повернулся в одну сторону, в другую, потом снова ко мне.
— О, лучше тебе этого не делать, — прошептал он, прищурив глаза. — Нас обоих закидают камнями, как этих мальчиков.
Он отошел к стене двора.
— В такую зиму, — заметил я, — очень даже возможно.
— Ты глупец и простофиля!
