— Мама, — сказал я, — ты могла бы упомянуть при Авигее, что к ней сватался Иасон? Может быть, ты сможешь как-нибудь дать ей об этом знать.

Боль вдруг сделалась такой сильной, что мне расхотелось говорить дальше. Я сам не верил, что смогу сказать еще хоть слово.

Я ощутил ее губы у себя на щеке. Ее руки были на моем плече.

— Ты уверен, что хочешь, чтобы я это сделала? — спросила она, помолчав.

Я кивнул.

— Иешуа, ты уверен, что такова воля Господа?

Я подождал, пока боль отступит и голос зазвучит, как обычно. Потом взглянул на нее. И сейчас же ее спокойное лицо даровало мне какое-то новое успокоение.

— Мама, — сказал я, — есть то, что я знаю, и то, чего я не знаю. Иногда знание приходит ко мне неожиданно, заставая врасплох. Иногда оно приходит, когда меня вынуждают, — в моих неожиданных ответах тем, кто меня вынуждает. Иногда знание приходите болью. И всегда есть уверенность, что это знание больше того, что я позволяю себе узнать. Оно за гранью того, до чего я хочу дотянуться, о чем хочу спросить. Я знаю, что оно придет, когда я буду в нем нуждаться. Я знаю, что оно может прийти само собой. Но кое-что я знаю наверняка и знал всегда. В этом нет неожиданности. Нет сомнения.

Она снова долго молчала.

— Это и делает тебя несчастным, — сказала она наконец. — Я уже видела подобное раньше, но никогда не было так плохо, как теперь.

— Неужели настолько плохо? — прошептал я.

Я отвернулся, как делают мужчины, когда хотят уйти в свои мысли.

— Я не знаю, плохо ли это для меня, мама. И что для меня плохо? Любить так, как я люблю Авигею, — в том есть очистительная жертва, великая и прекрасная.

Она ждала, когда я продолжу.

— Бывают такие моменты, — сказал я, — такие душераздирающие моменты, когда мы изначально чувствуем, как переплетаются радость и печаль. И какое это откровение, когда горе становится сладостным. Я помню, как ощутил это, кажется, в первый раз, когда мы приехали сюда, все вместе, и я гулял на холме над Назаретом и увидел зеленую траву с крошечными цветами, их было так много, и все кругом — трава, цветы, деревья — двигалось, словно в каком-то величественном танце. И от этого было больно.

Она ничего не ответила.

Наконец я взглянул на нее. Легонько ударил себя кулаком в грудь.

— Больно, — сказал я. — Но эту боль надо лелеять… до конца.

Она с неохотой кивнула.

Мы оба хранили молчание.

Наконец я нарушил его.

— Так что скажи Авигее. Дай ей знать, что Иасон сватался к ней. Иасон сходит по ней с ума, и я должен признать, жизнь с Иасоном никогда не покажется пресной.

Она улыбнулась. Снова поцеловала меня и оперлась на мое плечо, когда поднималась, чтобы уйти.

Вошел Иаков. Он сделал себе подушку из сложенной накидки и устроился на ночлег у стены.

Я смотрел на краснеющие угли.

— Сколько еще, Господи? — шептал я. — Сколько еще?

На самом деле, по Иасону в Назарете вздыхали все девушки — как и полагалось, втайне. И никогда это не казалось более очевидным, чем в следующий вечер, когда все жители обезумели и ринулись в синагогу. Мужчины, женщины, дети заняли скамьи, теснились в проходах, жались друг к другу на полу у ног рабби и других старейшин.

Как только стемнело, сигнальные огни передали в Галилею новость, которая уже успела распространиться по всей Иудее. Люди Понтия Пилата в самом деле внесли свои знамена в Святой город и отказываются, несмотря на протесты разъяренных жителей, их убрать.

Снова и снова трубил бараний рог.

Протискиваясь и толкаясь, мы заняли свои места как можно ближе к Иосифу. Иаков старался успокоить сыновей — Менахема, Исаака и Шаби. Все мои племянники были здесь, все мои родичи — казалось, здесь собрались все жители Назарета, и даже тех, кто не мог ходить, принесли на плечах сыновья и внуки. Даже Старого Шеребию, который уже ничего не слышал.

Авигея, Молчаливая Ханна и мои тетки уже сидели среда взволнованных, но хранящих молчание женщин.

Когда Иасон выдвинулся вперед, чтобы в подробностях сообщить новость, я увидел, что Авигея смотрит на него с таким же вниманием, как и остальные.

Иасон поднялся и встал на скамью рядом с сидящими стариками.

Как он был великолепен в своих повседневных белых одеждах с голубыми кисточками, в белоснежной накидке на плечах. Ни один учитель в Соломоновом притворе никогда не выглядел более внушительно или хотя бы так же изысканно.

— Сколько лет, — воскликнул Иасон, — прошло с тех пор, как Тиберий Цезарь изгнал из Рима всю еврейскую общину?

Собравшиеся зашумели, даже женщины кричали что-то, но все умолкли, как только Иасон снова взял слово.

— И вот теперь, насколько нам известно, всадник Сеян правит миром от имени этого бессердечного императора, собственный сын которого, Друз, был убит Сеяном!

Рабби сейчас же поднялся, требуя, чтобы он замолчал. Все мы закачали головами. Подобные слова было опасно произносить даже в самых отдаленных уголках империи. И неважно, что все разделяли это мнение. Старейшины хором потребовали, чтобы Иасон не упоминал об этом. Иосиф сурово погрозил ему, чтобы он замолчал.

— Вести об этих знаменах в Святом городе уже дошли до Тиберия Цезаря, — закричал рабби. — Конечно дошли! Неужели вы думаете, что первосвященник Иосиф Каиафа просто стоит и смотрит на такое богохульство? Думаете, Ирод Антипа ничего не делает? И вы прекрасно знаете — все вы, — что императору не нужны беспорядки ни здесь, ни в других частях империи. Император отдаст приказ, как уже делал это раньше. Знамена будут убраны. У Понтия Пилата не останется иного выбора!

Иосиф и другие старейшины решительно выражали согласие. Глаза молодых мужчин и женщин были прикованы к Иасону. Но он просто слушал, всем своим видом выражая недовольство. Потом отрицательно покачал головой. Нет.

Снова послышалось бормотание, и вдруг раздались крики.

— Терпение — вот что требуется от нас теперь, — провозгласил Иосиф, и люди зашикали на тех, кто мешал им слушать.

Иосиф был единственным из старейшин, кто взял слово. Но это было бесполезно.

Голос Иасона вознесся, резкий и насмешливый, над гомоном толпы.

— Но что, если император никогда не узнает последние новости? — вопросил он. — Почему мы так уверены, что этот Сеян, который презирает наш народ и всегда презирал, не перехватит сообщение? И император так никогда и не узнает о том, что происходит?

Дружные крики становились все громче.

Менахем, старший сын Иакова, вскочил с места.

— Говорю вам, мы пойдем в Кесарию — все мы, как один человек, — и потребуем, чтобы прокуратор приказал вынести знамена из города!

Глаза Иасона загорелись, он притянул Менахема к себе.

— Я запрещаю тебе идти! — крикнул Иаков.

Остальные мужчины его возраста тоже изо всех сил старались остановить юнцов, которые, казалось, готовы были тут же покинуть собрание.

Поднялся мой дядя Клеопа.

— Молчите, вы, обезумевшие бунтовщики! — рявкнул он.

И остался стоять рядом со старейшинами.

— Что каждый из вас знает об этом? — спросил он, по очереди указывая на Менахема, Шаби, Иасона и других, поворачиваясь при этом к каждому. — Скажите мне, что вы знаете о римских легионах, идущих сюда маршем из Сирии? Что вы видели за свою до смешного короткую жизнь? Вы, пустоголовые дети?

Он сверкнул глазами на Иасона.

Потом вскарабкался на скамью, даже не протянув руки, чтобы ему помогли, оттолкнул Иасона в сторону, едва не сбросив его вниз.

Клеопа не входил в число старейшин. Он был моложе самого младшего из стариков, его зятя Иосифа. Однако у Клеопы были совершенно седые волосы, обрамлявшие суровое лицо, властный голос юношеского тембра и авторитет учителя.

— Ответь-ка мне, — потребовал Клеопа, — сколько раз ты, Менахем бар Иаков, видел в Галилее римских солдат? Ага! А кто их видел? Ты? Ты?.. Может, ты?

— Расскажи им, — попросил рабби Клеопу, — потому что они не знают. А тот, кто не знает, точно не может помнить.