Он неловко покосился на Иакова, и тот кивнул.

— Пусть Господь Небесный, — продолжал Шемайя, — направляет ваши пути, оберегает вас обоих и вечно дарует вам мир и благодать.

Его слова потонули в торжествующих криках.

— Бери Авигею в жены, — сказал Иаков, — согласно закону и заповедям, записанным в Книге Моисея. Бери ее сейчас и веди в свой дом и дом своего отца. И пусть Господь и весь Двор Небесный благословляет вас на пути домой и всю вашу жизнь!

Последовала новая неудержимая волна хлопков и восклицаний.

Женщины сгрудились вокруг Авигеи. Иасон потянул Рувима назад, прочь со двора, и все мужчины вышли за ними, кроме моих дядьев и братьев. Балдахин лишь слегка сложили, когда выносили через ворота, и невеста, сопровождаемая по бокам всеми женщинами дома, включая Маленькую Марию, и Маленькую Саломею, и Молчаливую Ханну, последовала за ним, но только одна Авигея шла под пологом. Когда вышли на улицу, балдахин снова растянули.

Звуки рогов заглушали все более проворное и живое звучание арф. Флейты и дудки выводили радостную мелодию.

Вся процессия двинулась вниз мимо освещенных дверей и сияющих лиц, сопровождаемая восторженными воплями толпы. Дети бежали впереди, некоторые несли лампы, которые раскачивались на шестах. В руках у других были свечи — маленькие ладошки защищали пламя от ветра.

Женщины подняли бубны. Из всех дворов и дверей выходили музыканты с арфами, рогами и бубнами. Повсеместно были слышны трещотки и звон колокольчиков.

Люди пели.

Когда процессия вышла на открытую дорогу в Кану, все мы увидели невероятное зрелище: факелы протянулись по обеим сторонам, освещая путь, насколько хватало глаз. Факелы двигались в нашу сторону с далеких склонов холмов и из темных полей.

Балдахин теперь был развернут во всю ширь. Цветочные лепестки летели по воздуху. Музыка делалась все громче и живее, и пока невеста шла, окруженная женщинами, мужчины по бокам от них, впереди и сзади, сцеплялись руками и танцевали.

Рувим и Иасон танцевали слева и справа, держась за руки, одной ногой делая шаг в сторону через другую, а затем обратно. Они кружились, взмахивая руками, пели под музыку, их раскинутые руки взлетали над головами.

Образовались длинные ряды, ограждающие процессию с обеих сторон, и я пошел и танцевал с дядьями и братьями. Маленький Шаби, Яким, Исаак и другие молодые люди кружились и подпрыгивали, хлопая в ладоши.

И с каждым новым шагом, с каждым поворотом мы видели, что дорога впереди так и сияет бесчисленными приветственными огнями. Приближались все новые и новые факелы. Все больше и больше соседей присоединялось к нам.

И так все шло, пока людской поток не влился в просторные комнаты дома Хананеля.

Он поднялся со своего кресла в большом обеденном зале, чтобы встретить невесту внука раскрытыми объятиями. Он пожал руки Иакову и Шемайе.

— Войди, дочь моя! — сказал Хананель. — Войди же в мой дом и дом твоего супруга. Да благословен будь Господь, который привел тебя к нам, дочь моя, благословенна память твоей матери, благословен твой отец, благословен мой внук Рувим. Войди же в свой дом! Добро пожаловать, в благословении и в радости!

И он пошел вдоль мерцающих свечей, провожая невесту и всю ее женскую свиту в обеденный зал и другие комнаты, приготовленные только для них, где они могли бы пировать и веселиться, как душа пожелает. Завесы в многочисленных арках пиршественного зала, продернутые пурпурными и золотыми нитями, украшенные пурпурными и золотыми кистями, опустились, отделяя женщин от мужчин. Завесы, сквозь которые проникали смех, пение, музыка и веселье, предоставляли женщинам свободу казаться призрачными тенями в глазах разошедшихся и громогласных мужчин.

Под высокими потолками гремела музыка. Звуки рога сливались с голосами дудок, выводя мелодию, а бубны громыхали, как и прежде.

Гигантские столы протянулись через все главные комнаты, рядом с ними были приготовлены кресла для Шемайи и всех мужчин из семьи его дочери, которые пришли вместе с ним, и для Рувима, и для Иасона, и для раввинов из Каны и Назарета, и для огромного количества особых гостей, всех любимых друзей Хананеля, всех, кого он знал, и всех, кого не знал.

За распахнутыми дверями мы видели широкие навесы, установленные на мягкой траве, которые плотники возвели повсеместно, столы, за которые мог сесть каждый — либо в кресла, либо прямо на циновки, по своему желанию. Посредине стояли канделябры, в которых горели сотни сотен крошечных огоньков.

Появились огромные блюда с угощениями: жареная баранина исходила паром, блестели боками плоды, лежали горячие пряные пироги и медовые пирожки, возвышались горы изюма, фиников и орехов.

Повсеместно женщины и мужчины поворачивались к кувшинам с водой, к сновавшим между ними слугам, желая омыть руки.

Длинный ряд из шести громадных кувшинов для воды стоял в каждой комнате. Ряд из шести кувшинов стоял под каждым навесом.

Слуги лили воду на протянутые руки гостей, передавали им белые льняные полотенца, уносили воду в золотых и серебряных тазах.

Музыка и ароматы изысканных кушаний распространялись по воздуху, и мне даже показалось — пока я стоял во дворе, в самой гуще событий, по очереди оглядывая группы пирующих, бросая взгляды даже на целомудренные завесы, отделявшие нас от силуэтов танцующих женщин, — будто я очутился в мире чистой радости, где никогда не может совершиться зло. Мы были словно широкий луг с весенними цветами, объединенные одним сладостным дуновением легчайшего бриза.

Я забыл себя. Я был ничем и никем, только частицей всего этого.

Я прошел через двор, между рядами танцоров, мимо красиво накрытых, ломившихся от угощения столов, и взглянул — как делаю всегда, как всегда делал, — на небесные светильники в вышине.

И в тот миг мне показалось, что светильники Небес были даже здесь — сокровенные и исконные сокровища каждой души.

Нельзя ли мне умереть прямо сейчас? Не могу ли я скинуть с себя эту плоть и воспарить, как мне это часто представлялось, лишенным веса и сверкающим, к звездам?

О если бы я в самом деле умел остановить время, остановить на этом мгновении, остановить навечно на этом великолепном пиру и позволить явиться на него всему миру, прямо сейчас, бесконечным потоком вне времени и над временем, влиться в ряды танцоров, угощаться за этими щедрыми столами, смеяться, петь и плакать среди чадящих ламп и мерцающих свечей. Если бы только я мог сохранить все это, вместе с чудесной, всеобъемлющей музыкой, сохранить все это, от цветущей юности до старости с ее терпением, эту свежесть, эти вспышки нежданной и упоительной надежды! Если бы я только мог удержать их всех в своем объятии!

Но это невозможно. Время отбивает свой такт, как ладони отбивают такт по бубнам, как подметки отбивают такт по мрамору пола или мягкой траве.

Время идет, и во времени, как я говорил Искусителю, когда он предлагал мне остановить время навечно, — во времени таится то, что еще пока не родилось. От этого меня пробрала сильная дрожь, великий озноб. Однако то был всего лишь страх и озноб, знакомый каждому человеку из плоти и крови.

Я не пытался с ними совладать, я ведь явился не для того, чтобы жить в одной лишь мистической радости. Я пришел, чтобы пережить все, поддаться, испытать, открыть во всем то, что я должен открыть, и что бы это ни было — что ж, оно только начинается.

Я оглядел окружавшие меня многочисленные лица, потные и раскрасневшиеся. Увидел юного Иоанна и Матфея, Петра и Андрея, и Нафанаила — все они танцевали. Увидел Хананеля, который с плачем обнимал своего внука Рувима, предлагавшего ему чашу с вином, и Иасона, который обнимал их обоих, такого счастливого, такого гордого.

Мой взгляд охватывал всех. Незамеченный, я переходил из комнаты в комнату. Проходил под навесами. Прошел через двор, где стояли гигантские канделябры и горели закрепленные в стенах факелы. Я взглянул через плечо на неслышное собрание женщин по ту сторону завес.

Мысленно я пошел вперед. Туда, куда был заказан вход мужчинам.