Я подошел к стулу и медленно сел, как он велел мне. Я поднял глаза. Он сидел выше меня, на подушках, и я видел, что рука у него сухая и тонкая, а кости на лице обтянуты кожей.

Воздух здесь, рядом с жаровней, был опьяняюще теплым. Таким же, как солнечный свет у меня на лице и затылке.

— Мой господин, я пришел по щекотливому делу, — сказал я.

— Этот дурак Иасон, — перебил он меня, — племянник Иакима, тоже в Кесарии?

— Да, мой господин, — ответил я.

— И он пишет оттуда?

— Только то, о чем я рассказал тебе, мой господин. Этим утром я разговаривал с рабби.

Ответом мне было молчание. Я ждал.

— Мой господин, что именно ты хочешь узнать? — наконец решился я спросить.

— Только одно, — сказал он. — Слышал ли он что-нибудь о моем внуке Рувиме. Говорил ли он с моим внуком Рувимом. Я не стану унижаться, задавая подобный вопрос этому негодяю, но тебя спрошу здесь и сейчас, наедине, под крышей моего дома. Не рассказывал ли этот жалкий греческий бродяга о моем внуке Рувиме?

— Нет, мой господин. Я знаю, что они друзья. Это все, что мне известно.

— А мой внук может прямо сегодня жениться — в Риме или Антиохии, или где он там еще, жениться на иностранке, чтобы досадить мне.

Он уронил голову на грудь. Выражение его лица изменилось. Казалось, он забыл о моем присутствии или ему стало все равно, кто я, если это вообще его волновало.

— Я сам виноват, — продолжал он. — Я виноват, что между нами пропасть, между мной и той женщиной, на которой он женится, и плодом ее чрева, я во всем виноват.

Я ждал.

Он повернулся и взглянул на меня, словно очнувшись ото сна.

— И ты хочешь поговорить со мной об этой бедной девочке Авигее, которую разбойники опрокинули на землю и так напугали?

— Да, мой господин, — сказал я.

— Зачем? Зачем приходить с этим ко мне? И почему ты? И что ты хочешь, чтобы я сделал? — спросил он. — Думаешь, я не скорблю вместе с ней? Не сочувствую человеку, у которого такая красавица дочка, с таким звонким смехом, которая так умеет петь и вести беседу. Я видел ее у Храма из года в год, видел, как она растет. И чего ты хочешь от меня?

— Прошу прощения, мой господин, что причиняю тебе горе…

— Перестань и продолжай. Ради чего ты здесь, Иешуа Безгрешный?

— Мой господин, девушка умирает, заточенная в родном доме. Она не ест и не пьет. Хотя девушка не пострадала, если не считать оскорбления, нанесенного ей и ее отцу.

— Дурак, — с отвращением бросил старик. — Посылать за повитухой для родной дочери! Не верить слову родной дочери!

Я ждал.

— Ты знаешь, почему мой внук отправился в Рим, Иешуа бар Иосиф? Этот сумасшедший, Иасон, не сказал тебе?

— Нет, мой господин. Он никогда не говорил об этом.

— Но ты знаешь, что он ушел.

— Знаю, но не знаю причины, — пояснил я.

— Потому что хотел жениться, — сказал старик.

Глаза его заблестели, и он отвернулся.

— Он хотел жениться, и не на дочери иерусалимского семейства, на которое указал я, а на деревенской девушке, прелестной деревенской девушке. Авигее.

Я опустил глаза и сидел неподвижно. Я ждал.

— Ты не знал об этом?

— Нет, мой господин, никто мне не говорил, — сказал я. — Возможно, никто и не знает.

— О, они все знают, — возразил он. — Иаким знает.

— Гм… Точно?

— Да, конечно, он знает, с самого начала знал, а мой внук сам, без моего благословения, ходил просить Шемайю, хотя в то время девочке было всего тринадцать лет, — взволнованно сказал он.

Он не мог усидеть на месте, глаза его блуждали.

— А я сказал: нет, ты не женишься на ней, не женишься на такой маленькой девочке, не сейчас, и не из Назарета, и мне плевать, что ее отец богат, что ее мать была богата, что она сама богата. Мне плевать, потому что ты женишься на девушке по моему выбору, на своей родственнице из Иерусалима. И вот к чему это привело! А ты пришел поговорить об этом.

Он снова перевел на меня взгляд, словно видел впервые. Я старался не смотреть на него.

— Все еще разыгрываешь из себя деревенского дурачка, как я погляжу, — сказал старик.

Он всматривался в меня так, будто хотел запомнить черты моего лица.

— Мой господин, не мог бы ты написать для Авигеи письмо? Письмо нашей родне в Иерусалиме или Сепфорисе? Туда, где согласятся ее принять, предложат ей дом, где она сможет жить? Девушка невинна. Девушка умна. Девушка мила и изящна. Девушка скромна.

Он удивился. Потом засмеялся.

— Почему ты думаешь, что Шемайя отпустит ее?

— Мой господин, если бы ты нашел подходящее место, написал бы письмо, положив начало этому делу, если бы ты сам, Хананель-судья, пришел к нам, то вместе с рабби и моим отцом Иосифом мы бы наверняка смогли устроить так, чтобы Авигея благополучно отправилась куда-нибудь подальше от Назарета. Никто не может отказать раввину Назарета. Шемайя не сможет отказать старейшинам Назарета. Нелегко отказать Хананелю из Каны, несмотря на то, что случилось раньше, — я не знаю, знает ли Шемайя что-нибудь о твоем внуке и о том, что между вами произошло.

— Он был согласен на этот брак, — последовал смущенный ответ. — Шемайя был согласен, пока мой внук не признался, что не получил у меня ни благословения, ни разрешения на брак.

— Мой господин, кто-то должен что-то сделать ради спасения этого ребенка. Она умирает.

Я поднялся.

— Скажи мне, к кому пойти, к какой родне в Сепфорисе, — сказал я. — Дай мне письмо к ним. Укажи дом. Я пойду, куда ты скажешь.

— Успокойся, — сказал он насмешливо. — Сядь. Я найду для нее подходящее место. Я знаю такое. Даже несколько.

Я вздохнул и прошептал краткую благодарственную молитву.

— Скажи мне, о благочестивейший, — сказал он, — почему бы тебе самому не посвататься к девушке? И не говори мне, что она слишком хороша для плотника. Сейчас она не хороша ни для кого.

— Она хороша, — сказал я. — Она непорочна.

— Но ответь мне, сын Марии из дома Иоакима и Анны. Я всегда хотел знать. Человек ли скрывается под этими одеждами? Мужчина ли? Ты меня понимаешь?

Я смотрел на него и чувствовал, как лицу становится горячо. Меня начала бить дрожь, но не так сильно, чтобы это было заметно. Я не стал отводить взгляд.

— Ты человек, как другие люди? — спрашивал он. — Ты ведь понимаешь, о чем я спрашиваю. О, вовсе не потому, что ты не женат. Пророк Иеремия никогда не был женат. Но если память меня не подводит, — а она меня никогда не подводит, — я прекрасно помню, какие разговоры велись здесь, — не в этом доме, в другом, — при твоем деде Иоакиме. Будто ангел, возвестивший о твоем рождении твоей потрясенной юной матери, был не просто кто-то из ангелов Небесных, а не кто иной, как сам архангел Гавриил.

Мы молча смотрели друг на друга.

— Гавриил, — повторил он, вздернул подбородок и поднял брови. — Сам архангел Гавриил. Он пришел, чтобы говорить с твоей матерью и больше ни с кем, за исключением, как всем известно, пророка Даниила.

Лицо мое горело от гнева, пекло в груди. Жарко было даже ладоням.

— Ты выжал меня, как виноградину, мой господин, — сказал я, — сжав двумя пальцами.

«И я знаю, что, когда меня вот так вынуждают, я могу наговорить странных слов, которые даже не приходят мне на ум, когда я работаю, которые я не произношу даже наедине с собой… или во сне».

— Именно так, — сказал он. — Потому что я тебя презираю.

— По всей видимости, так, мой господин.

— Почему же ты снова не вскакиваешь со стула?

— Я остаюсь, потому что пришел с поручением.

Он рассмеялся, страшно довольный. Стиснул пальцы под подбородком, огляделся. Но смотрел он не на кипы книг, не на солнечные пятна на оконном переплете и мраморном полу, не на тонкие струйки дыма, поднимающиеся от медной жаровни.

«Что нужно, чтобы выкупить Авигею?»

— Что ж, ты, очевидно, любишь это дитя? — спросил он. — Либо так, либо ты дурак, как говорят люди, хотя, должен заметить, лишь некоторые.

— Что нужно сделать, чтобы ей помочь?