В конце концов она таки сделала, то о чем ее просили. Но — осторожно, кое о чем в каждом случае умалчивая. Редактируя, меняя формулировки и подвергая цензуре возможный ответ. Она выслушивала каждый вопрос и старалась вспомнить, каково ей было в том или ином возрасте. Смогут ли они совладать со всеми этими сведениями о своем будущем? Можно ли вообще рассказывать им то или это? Она говорила только то, что, по ее соображениям, могло им помочь, но ничего более. Когда ответы могли быть неприятны, она дипломатично обходила острые углы.
Женщина, думавшая, что она беременна, спросила, был ли ее теперешний парень тем самым. Даньелл сказала, что нет, но это не беда, потому что вскоре она обнаружит в нем черты, которые ей не понравятся. Если бы она за него вышла, ей пришлось бы потом пожалеть. Даньелл предложила женщине наслаждаться чудесным сексом, а парня принимать таким, каков он есть, пока отношения между ними сохраняются. Не более.
Женщине в бинтах она сказала, что она выздоровеет. Когда повязки снимут, на голове у нее после несчастного случая останется шрам, но не страшный, а больше ничего. Слух к ней вернется полностью. И хотя в это трудно поверить, итогом этого ужасающего опыта станет и нечто положительное: она научится ценить жизнь, наслаждаться ею сильнее, чем когда-либо прежде.
Но Даньелл не рассказала женщине о ночных кошмарах и острейших приступах беспокойства, от которых она страдала не один месяц после выписки из больницы. Не рассказала и о симптомах паранойи, иногда охватывавшей ее, когда она выходила из квартиры или ехала в машине. Не описала и чувства надвигающейся гибели, слишком часто нависающего над ней и заставляющего ее оставаться дома, в безопасной квартирке, где все вещи были ей знакомы, а от предательского внешнего мира ее отгораживали надежные стены.
Она долго переходила от стола к столу, отвечая на вопросы, рассеивая страхи, смягчая горечь предчувствий. Мелкий дождь шел не переставая. Занимательнее всего Даньелл показалось то обстоятельство, что ни одна из них не спрашивала о том, что будет годы спустя. Каждая Даньелл хотела знать о том, что произойдет в данный момент ее жизни или, самое большее, через неделю или месяц. Никто из детей не спрашивал: «Когда я вырасту, буду ли я?..» Никто из взрослых не спросил: «А через год?..» Для каждой из них жизнь имела значение лишь на текущий момент.
— Моя очередь.
Усталая донельзя, она наконец сидела одна и отрезала кусок орехового пирога. Ее двойняшка уселась рядом и повторила:
— Моя очередь.
Даньелл отправила в рот кусок пирога. Случайно прикусив осколок скорлупы, она так прищурила один глаз, что почти его закрыла. Потом выплюнула провинившуюся скорлупку и положила ее на край бумажной тарелки.
— У тебя есть вопрос?
— Да, есть.
Даньелл, удивленная, отрезала еще один кусок. Готовая отправить его в рот, сказала:
— Ну, так выкладывай.
— Почему ты ни о чем до сих пор не спрашивала ни у них, ни у меня?
— А? — Этот вопрос настолько застал ее врасплох, что она перестала жевать и уставилась на двойняшку. Было ли это шуткой или другая женщина действительно ждала ответа? — Зачем мне о чем-то их спрашивать? Они — мое прошлое. Какой прок мне теперь от их ответов? Прошлое есть прошлое.
— Почему ты не хочешь вспомнить, кем ты была? Или каково тебе было тогда? Разве тебе не хочется вспомнить подробности, которые ты забыла? Это твоя жизнь. Тебе не приходит в голову, что это могло бы теперь тебе помочь? — По мере того как двойняшка говорила, ее голос становился громче и резче. Последнее предложение прозвучало не как вопрос, а как требование.
Прошлое Даньелл не интересовало, и она вернулась к своему десерту. Она почти было заинтересовалась, потому что первый вопрос был таким необычным. Но теперь у нее возникло ощущение, что ее двойняшка говорит о ничего не значащих мелочах.
— С чего бы мне этим интересоваться?
— Это не ответ.
— Почему?
Двойняшка взмахнула рукой. Тарелка с пирогом слетела со стола.
— Эй, ты что!
— Проснись. До тебя просто не доходит. Оглянись вокруг, глупышка. Перед тобой — вся твоя жизнь. А ты ни разу не проявила к ней никакого любопытства. Ты отвечала на их вопросы, но сама не задала ни одного, ни разу. Как ты можешь быть такой безразличной к своей собственной жизни?
— О чем мне их спрашивать? — воскликнула Даньелл. — О чем мне спросить вот ее?
Она наобум указала на девушку-подростка, которая по-прежнему в одиночестве сидела на скамье, читая книгу.
Подойдя к читавшей девушке, двойняшка спросила, не уделит ли она им минуту. Закрыв с театральным вздохом книгу, девушка сказала, что готова. Когда они уселись втроем, двойняшка задала девушке несколько тривиальных вопросов о ней самой. Та отвечала, но было очевидно, что ей хочется, чтобы ее оставили в покое и она могла вернуться к книге.
— А какой самый жуткий сон тебе когда-либо снился? Помнишь?
При этом вопросе девушка вскинулась. Она говорила так, словно ей не удавалось находить нужные слова.
— Да, помню. Когда я была маленькой, мне приснился такой страшный сон, что я до сих пор его помню. Мне приснилось, что я попала в автокатастрофу. Ну не совсем в автокатастрофу, потому что случилось вот что: мы ехали по шоссе, когда вдруг какой-то самолет врезался в поле, совсем рядом с нами. Из него в нас полетели всякие обломки, и один угодил мне в голову. Мы как будто под бомбежку попали. Меня всю покалечило.
Даньелл, не веря своим ушам, уставилась на девушку, затем на другую женщину. Она повторила то, что только что услышала.
— Тебе приснилось, что ты была в машине, когда рядом с вами разбился самолет?
— Да. И обломок самолета ударил меня сюда. — Девушка указала на свой висок.
Даньелл посмотрела на свою двойняшку, совершенно игнорируя девушку-подростка.
— Это правда? Мне приснился этот несчастный случай, когда я была маленькой?
Двойняшка кивнула:
— Вот почему я говорила, что тебе следовало всех их расспросить.
— Мне приснился тот несчастный случай?
— Вплоть до мельчайшей детали.
* * *
То, что другие рассказали Даньелл, в конце концов заставило ее разрыдаться. Посреди разговора с кем-то из них она уронила голову на грудь и начала плакать. Как много собственных воспоминаний она позабыла! Удивительные, прекрасные воспоминания: сны, страхи, надежды. У нее было такое чувство, что она забыла все интересное и важное.
— Как такое могло случиться? Как могла я забыть так много из своей жизни? — Этот вопрос она задала двадцатипятилетней версии самой себя. Испытывая неловкость из-за этого вопроса и ноток мольбы в голосе Даньелл, другая женщина сочувственно на нее посмотрела и отошла в сторону.
Даньелл повернулась к стоявшей рядом двойняшке и снова спросила:
— Как могли мы столь многое забыть?
— Вопрос не в том — как; вопрос в том — почему, — ответила женщина.
— Ну хорошо, тогда почему?
— «Ти красивия».
— Что?
— «Ти красивия». Это ты помнишь?
— Нет.
— Это по-русски. По-русски это означает «ты красивая».
Даньелл утерла с лица слезы.
— Ти что?
Ее двойняшка медленно повторила эту фразу, словно она была учительницей, добивавшейся полностью правильного произношения.
— «Ти красивия».
— Нет, я этого не помню.
Двенадцатилетняя девочка все это время следовала за ней по пятам. Сейчас она сказала:
— Так говорит мистер Малоземов. Он говорит так иногда, когда я прихожу к нему в лавку за жвачкой или чем-нибудь еще.
Это пробудило для Даньелл новый поток воспоминаний о ее жизни в двенадцать лет. О том, как она ходила в кондитерскую лавку, принадлежавшую мистеру Малоземову, худощавому русскому, казалось, всегда стоявшему у входа с сигаретой. Иногда он говорил с детьми по-русски, потому что это заставляло их смеяться. Он любил и жалел Даньелл. Он слышал, что ее родители очень строги и религиозны, кроме того, у нее было мало друзей. Так что как-то раз он сказал по-русски невзрачной девчонке, что она красивая. Когда он по ее просьбе перевел эту фразу, она покраснела. В следующий раз, придя в лавку, она застенчиво попросила его записать для нее эту фразу. С тех пор он иногда повторял ее, когда она приходила, но только если она была одна, потому что не хотел ее смущать. За всю жизнь Даньелл он был единственным человеком, когда-либо говорившим, что она красивая. Но, как это часто бывает, она давным-давно забыла о мистере Малоземове и о его добром поступке.
