Рано утром, до прихода учеников, я отправилась в школьное здание. Там я нашла кипы бумаг и журналы моей предшественницы. Все было покрыто толстым слоем пыли. Я подумала: интересно, давно ли дети лишились учительницы?

Когда я заканчивала уборку, начали подходить дети. Большинство стеснялось или немного побаивалось меня. Затем с улицы донеслись громкий злой смех и хор голосов, дразнивших кого-то. Я подошла к двери. При моем появлении человек десять детей замолчали и расступились. Сначала я подумала, что они издевались над стариком, но тут же поняла, что этот «старик» был на самом деле ребенком, жертвой ужасной болезни, заставляющей человека преждевременно стареть. Я слышала об этой болезни, но мне никогда не приходилось видеть столь душераздирающего зрелища.

Он согнулся пополам, словно болезнь тянула его к земле. Голова его казалась слишком тяжелой для шеи. Под кожей почти лысого черепа просвечивали темно-синие вены. Кожа у него была полупрозрачной, как кожура луковицы. Это было жутко. Его холодные глаза, похожие на птичьи, яростно уставились на меня; хромая, дыша с присвистом, не сводя с меня пристального взгляда, он проковылял мимо, к двери; его покалеченная правая рука была прижата к телу. Я поразилась жестокости детей, не могла понять, как они осмелились открыто издеваться над несчастным. Я решила, что изменю положение. Дети, пораженные этой ужасной болезнью, редко доживают даже до десяти лет, и мне отчаянно захотелось, чтобы этот мальчик прожил оставшееся ему время в покое.

Когда дети заняли места, я велела им по очереди назвать свои имена и сказать, чему они научились в школе. Когда очередь дошла до иссохшего мальчика, он продолжал молчать и тяжелым взглядом смотрел прямо перед собой, словно глухой. Я решила, что передо мной несчастная жертва, настолько запуганная, что не доверяет чужаку. Я спросила, не может ли кто-нибудь назвать мне его имя. Лариса Шалдина встала очень тихо, но мальчик, казалось, почувствовал, что она стоит у него за спиной.

— Это Акакий, — произнесла она ядовито, удивив меня. — Ему не нужны уроки, и он у вас не будет учиться, как бы сильно вы ни старались. Даже его родичи ненавидят его за… — она смолкла и огляделась по сторонам, — за то, что он отвергает все и всех.

— Но почему вы его презираете? — Хотя я обращалась к Ларисе, этот вопрос был задан всем ученикам.

Ларису, казалось, смутили мои слова, и она села на место. Кто-то более смелый крикнул с задней парты:

— Только посмотрите на него, и все поймете!

В классе раздались смешки. Я поняла, что продолжать разговор невозможно, не обидев мальчика, и начала проверять, умеют ли дети читать и писать. Школьники едва знали половину букв. Казалось, моя предшественница не была слишком старательна.

В тот вечер я постучала в дверь Ларисы. Она села в кровати в ночной рубашке и не поднимала на меня глаз, пока я не села рядом.

— Дитя, — обратилась я к ней, — нельзя так относиться к обиженному судьбой. Это грешно.

— К обиженному судьбой? — повторила она. И снова в словах ее сквозила злоба. — Вы про Акакия? Он заслужил все это. Поскорее бы смерть забрала его отсюда. — Она замолчала, но по лицу ее я видела, что она могла бы сказать еще многое. На глазах ее выступили слезы ярости, и она мотнула головой. — Вы такая же, как та, другая. Вы приходите сюда и думаете, что знаете, как все должно быть в жизни. Но здесь все по-другому. Я вас предупреждаю, прошу, держитесь подальше от Акакия. Не пытайтесь помогать ему.

— Но это же смешно, дитя мое. Почему я должна…

— А разве в вашей Москве дома проваливаются сквозь землю? Разве земля разверзается и пожирает людей?

После этой вспышки Лариса отказалась со мной говорить. Щеки ее горели, словно ей стыдно было, что она вообще согласилась отвечать на мои вопросы.

Я, совершенно потрясенная, сжала ее руку и вышла, решив, что эти мысли девочке внушили родители. Но никак не могла понять почему. Неужели они заклеймили мальчика как парию только из-за его болезни? Может быть, они считают ее заразной? Или эти люди настолько погрязли в суевериях, что относятся к физическому уродство как к проклятию Господнему, отметине дьявола? Эти вопросы не давали мне заснуть почти до рассвета.

Наутро отец Ларисы еще больше сбил меня с толку. Он встретил меня в сенях, загородив мне выход. Он сказал, что гордится тем, что помогает деревне, но в его доме существуют правила, и одно из них — мне запрещено входить в спальни его детей. Я не знала, что ответить. Он задал риторический вопрос:

— Как это выглядело бы со стороны, если бы вы ночью пришли в комнату моего сына, чтобы поговорить с ним?

Я ответила, что это, без сомнения, неприлично, но добавила:

— Однако вашему сыну всего тринадцать лет.

— Тем более, — сказал он, как будто я согласилась с ним. — Это впечатлительный возраст. А он уже буквально без ума от вас. Вы не знали? Он романтичный мальчик, мой маленький Влад. Он может вас неправильно понять. Или подумает, что он тоже имеет право входить к другим людям по ночам, например, к сестре.

Я не могла понять смысла этого спора. И тем не менее уступила. В конце концов, я была гостьей. Но Шалдин не собирался на этом заканчивать, он продолжал:

— Запомните, сударыня, вы можете быть учительницей в школе, но здесь я устанавливаю правила, и вы обязаны их соблюдать. В конце концов, что мы знаем о вас, а вы о нас?

— Очень мало, — согласилась я. — Но я знаю достаточно, чтобы понять, что это каким-то образом связано с мальчиком по имени Акакий.

На самом деле я ничего подобного не знала, но меня как будто кто-то потянул за язык. Шалдин побледнел, словно я произнесла богохульство. Затем развернулся и выбежал из дома, хлопнув дверью. Должно быть, наш разговор слышала вся семья, а грохот двери разнесся по всему дому.

Я не сомневалась, что Шалдин запретил своим домочадцам говорить о несчастном мальчике. Теперь я заподозрила, что между двумя семьями существует кровная вражда. Всем известно, как сильны узы крови среди казаков. Я слышала о раздорах, тянущихся на протяжении нескольких поколений, истинная причина которых давно забыта. Придя к такому выводу, я решила вечером повидать семью Акакия.

Когда закончились уроки, дети отправились по домам помогать родителям по хозяйству — в поле и дома всегда полно работы. Когда все уходили, я велела Акакию задержаться и, только когда мы остались одни, сообщила ему о желании увидеть его семью. Услышав эти слова, он даже глазом не моргнул. Сморщенная маска ненависти стала еще более презрительной, если это было возможно. У меня возникла безумная мысль: а может быть, все это уже происходило прежде, может быть, я повторяю действия своей предшественницы? Ребенок слез с табурета и, шаркая ногами, вышел из школы. Я, оставив свои вещи и бумаги, поспешила за ним.

Я помню, как у меня щипало глаза от пота в тот душный, жаркий день. Я убрала волосы с шеи и расстегнула ворот блузки. Легкий ветерок немного освежил меня. Догнать Акакия оказалось несложно, несмотря на то что мои ботинки на шнуровке не были предназначены для ходьбы по холмам и полям. Мы шли мимо стад овец и коз, и казалось, вся моя одежда пропиталась запахом их навоза.

Капитан рассмеялся.

— Ну, сейчас она ничем таким не пахнет, — сказал он и отдал ей бутылку.

Лизавета приподнялась, чтобы отпить глоток, и он увидел на фоне бледного прямоугольника окна ее профиль, увидел на ее губах капли влаги. Он снова подумал, что она действительно красавица. Снизу, с улицы, со стороны «Пересыльного», донеслись стук копыт по булыжной мостовой и крики, звучавшие как предупреждение об опасности. Зарубкин пробрался мимо женщины, по кроватям, как делала она, и сквозь грязное стекло вгляделся в ночь. Виднелись огни костров, но, кроме них, как он ни напрягал зрение, не смог ничего рассмотреть. Шум шагов смолк вдали.

Лизавета у него за спиной произнесла:

— Здесь так каждую ночь. Иногда слышишь голоса и понимаешь, что кого-то убивают.

Зарубкин вернулся в постель. Холодная бутылка коснулась его бедра. Он, вздрогнув, забрал ее у Лизаветы, отпил и устроился поудобнее, готовый слушать дальше.