— Она слабее твоей. В Яме мадам запрещала нам напиваться, чтобы мы не забывали забирать деньги.

— Значит, ты хочешь, чтобы я заплатил тебе сейчас?

В глазах ее снова мелькнул страх.

— Нет, не надо платить, пока ты не уходишь. Потом, утром.

— Да в чем дело, что, твой «кот» ищет тебя?

Она покачала головой.

— Я здесь одна. И сейчас, когда пришло столько новых, стало труднее найти работу…

До него не сразу дошел смысл сказанного.

— Значит, ты пришла сюда до того, как Яму сожгли? Боже мой, но почему? Такая красивая женщина, изящная, воспитанная…

— О, у меня дела шли хорошо. Я быстро научилась, хотя я поздно начала этим заниматься. Я тебе понравилась?

— Очень, то есть я хочу сказать, три раза — это… — Он огляделся по сторонам, чтобы скрыть смущение. Этот смелый вопрос — уже похоже на шлюх, которых он знал. — Значит, ты недавно стала проституткой. А почему ты выбрала… то есть почему изо всех путей ты выбрала именно этот?

— Ты сам сейчас лежишь со шлюхой — так что не надо говорить так презрительно, капитан.

— Я не хотел… — Он разглядывал складки на простыне у своего локтя.

Лизавета негромко произнесла:

— Я была учительницей. — Затем подняла глаза, глядя куда-то в пространство, и отпила большой глоток из бутылки. — Я любила детей. Действительно любила.

Она медленно улеглась рядом с ним, прижавшись лицом к его плечу, положив пальцы ног на его ступни. Она была почти с него ростом.

Сначала Зарубкин собирался уйти побыстрее, уверенный, что друзьям надоест ждать и они отправятся пить без него. Но теперь он понял, что не пойдет с ними. Эта женщина, Лизавета Острова, вела себя не так, как другие шлюхи. Ее непритворный страх — если он был не наигранным — пробудил у Зарубкина интерес к ее истории, точно так же, как возбудил желание обладать ее телом. Ему на самом деле захотелось узнать, что привело ее сюда. И что пряталось в тумане.

Сначала, когда он спросил об этом Лизавету, то подумал, что она ничего не расскажет. Затем она вздохнула, наклонилась и поцеловала его.

— Значит, ты остаешься со мной? — Очевидно, она поняла, что, пообещав быть с ней всю ночь, он солгал.

— Остаюсь. На этот раз я говорю правду, клянусь, я останусь до рассвета.

Она прикрыла глаза рукой, губы ее задрожали. На щеке показалась блестящая слеза.

Не желая больше просить и обещать, Зарубкин пил и ждал, ждал и пил. Когда она заговорила, то ее едва слышный шепот застал его врасплох. Оказывается, она уже начала свою историю, и он попросил ее повторить начало.

— Закончив московский университет, — говорила она, — я получила право работать учительницей, но не смогла найти работу в Москве и поэтому обратилась в университет, надеясь выяснить у них насчет места. Мне следовало сделать это сразу же, потому что я, наверное, пришла последней из всех выпускниц. Мне дали список школ, нуждавшихся в учителях, и он был весьма невелик. Несколько вакансий, и все буквально на краю света. Одно селение находилось на юге, у подножия Уральских гор. Предложение выглядело заманчиво; там было тепло и солнечно, в отличие от таких мест, как Жиганск или Обдорск, которые тоже значились в списке. Я всегда хотела жить в теплом климате, наверное, из-за детства, проведенного в жутких московских холодах. Мы всегда хотим чего-то нового, чего-то такого, чего нет у нас. Я написала письмо в это село, которое называлось Девашгород, и сообщила, что согласна поступить к ним на работу учительницей. И принялась ждать — я ждала ответа почти месяц. И вот наконец мне прислали письмо с согласием и указаниями, как до них добраться.

Я выехала сразу же. Добралась на поезде до Оренбурга, ближайшего к моему новому дому цивилизованного места; до села было около ста километров. Я нашла тройку, которая уходила из города к Уралу, и заняла место среди незнакомых людей, рядом с каким-то мужчиной, по-моему, персом, который только что приехал с Каспийского моря. От него исходил какой-то чуждый, сладкий запах, и, когда я поворачивалась к нему, он широко и открыто улыбался мне, сверкая множеством белых зубов. Остальные пассажиры, казалось, были оскорблены его присутствием и презирали меня за то, что я не проявляю к нему враждебности. За весь первый день пути никто из них не сказал мне ни слова. Но мне было все равно. Я, откинувшись на спинку сиденья, разглядывала проплывавшие мимо необыкновенные пейзажи — холмистые степи, покрытые цветами, горы, которые приближались и росли. На второй день путешествия большинство пассажиров добрались до мест назначения. Остались только три человека: я, перс и человек, ехавший с ямщиком в какое-то место на реке Тобол.

— Это очень древняя страна, — обратился ко мне перс. Думаю, оставшись наедине со мной, он решил сбросить показное безразличие. Он заявил, что в местах, по которым мы проезжали, когда-то процветали древнейшие в мире цивилизации. «Время, — сказал он, — едва коснулось этой земли». Он не мог понять, зачем такая девушка, как я, оказалась одна в подобном месте. И я рассказала ему о своей будущей работе. «Где?» — спросил он. «В Девашгороде», — ответила я.

Человек, ехавший на Тобол, не слышал моих слов, но перс был неприятно удивлен. Он нахмурился, лицо его покрылось морщинами, словно вспаханное поле, и он стиснул мою руку со словами: «Разве вам необходимо ехать туда, сударыня? Разве это так необходимо?» И я ответила, что да, я обязана ехать, ибо отказ испортит мне дальнейшую карьеру. С этого момента я превратилась в парию, и он, азиат, избегал смотреть на меня; другой человек презрительно рассмеялся и назвал его «суеверным холопом», но вскоре также замолчал и впал в задумчивость, потом притворился спящим. В конце концов я со своим чемоданом оказалась на перекрестке у дороги, ведущей в Девашгород.

Появилась повозка, запряженная одной лошадью. Возница поднялся на ноги и приветствовал меня широким взмахом руки. Это был могучий человек с длинными, блестящими черными волосами, густыми усами и лицом казака, которое, казалось, было создано с помощью мастерка штукатура. На нем были яркая крестьянская рубаха и штаны из грубой ткани, заправленные в сильно поношенные высокие сапоги. Он назвался Трифоном. «Смешное имя», — подумала я. Пока мы ехали, он объяснил, что он — атаман, то есть в некотором роде вождь, исполняющий не только судебные, но и религиозные функции. В любом казацком селе имеется атаман, сообщил он мне.

Повозка перевалила через гребень холма, и перед нами раскинулся Девашгород. Село походило на набор кукольных домиков, симпатичных, выкрашенных в яркие цвета, и являло собой картину полной безмятежности — или почти полной. На краю села, ближайшем к дороге, прямо под нами, виднелась огромная яма, заросшая травой. Сверху я могла заглянуть туда и обнаружила, что на дне ее видна крыша дома.

— Что здесь произошло? — спросила я.

Трифон быстро ответил:

— Нечто ужасное. Землетрясение, земля разверзлась и поглотила дом. Самый ужасный день в жизни нашего села. Но вот, смотрите, — сменил он тему и указал на ельник, среди которого виднелась небольшая хижина. — Здесь вы будете учить детей, это школа. — Трифон хлопнул в ладоши, давая понять, что разговор окончен, и мы поехали вниз, в долину.

Лизавета смолкла, чтобы сделать очередной глоток водки.

Несколько озадаченный, Зарубкин спросил:

— Но как это могло привести к тому, что ты стала проституткой? Что, этот Трифон напал на тебя и изнасиловал?

Она рассмеялась.

— О нет, мой дорогой капитан. Неужели после такого захочется повторений?! Я уже скоро дойду до этого, но дай мне рассказать все по порядку, прошу тебя. — Она обняла его, чтобы уговорить дослушать. Снаружи чей-то голос злобно выкрикнул несколько грязных ругательств, другой голос приказал ему заткнуться. Лизавета, не обращая внимания на шум, продолжала: — Так вот, слушай. На следующий день я приступила к работе. Меня поселили в семье местных жителей, носящих фамилию Шалдины. У них было большое хозяйство и просторный дом, и Трифон заранее с ними обо всем договорился. Сын и дочь хозяев учились в школе. От них я узнала о своей предшественнице и запомнила несколько имен учеников. Дочь хозяев, Лариса, предупредила меня, чтобы я остерегалась одного мальчика, по имени Акакий. Я подумала, что он главарь какой-нибудь шайки. В школе было лишь двадцать два ученика; я решила, что некоторые родители не отдавали своих детей в школу и учили их дома, если учили вообще, не желая, чтобы их отпрыски узнали о «другом мире».