Кессель оказался в Провенских казармах среди сельскохозяйственных рабочих и чернорабочих различных профессий. Было там и несколько его собратьев по перу, столь же ошеломленных, как и он, поскольку в качестве обмундирования им выдали сандалии и штаны, реквизированные на оптовых складах готового платья, а еще снабдили лопатой и киркой. Оказалось, что в военных канцеляриях перепутали «журналист» и «поденщик» [33]— недоразумение, над которым можно было бы посмеяться, если бы при этом не обнаружилось, что у армии не хватает обмундирования на всех резервистов.

Вот так обстояло дело с хваленым механизмом всеобщей мобилизации, таким полным, таким совершенным, что тремя годами раньше, во время немецкой реоккупации Рейнской области, из него не смогли выкроить две дивизии!

Пьер Лазарефф, позвонив министру, быстро вытащил Кесселя из этого нелепого положения и добился назначения его военным корреспондентом, что гораздо больше соответствовало военному прошлому и репортерской известности Жефа.

Меня же мобилизовали только 16 сентября. Немецкие войска в Польше уже перешли через Вислу.

Именно в эти дни один офицер-танкист в Лотарингии, не понимая, зачем торчит там без всякого толку почти целых две недели вместе со своим неподвижным танком, придумал выражение «странная война», которому предстояло познать гораздо больший успех, чем нашим войскам.

Во второй половине дня я прибыл в парижскую казарму Дюплекс, в расположение 11-го Кирасирского полка, 11-го Кира, как его называли, который выдвигался к границе. Дюплекс стал сборным пунктом № 21. Тут оказались вместе отсрочники-кавалеристы всех мастей: студенты и учащиеся высших специализированных школ, а также конюхи и жокеи. В первый вечер нас отправили спать по домам. На следующий день нам раздали робу для работы в конюшнях и небесно-голубую униформу времен войны 1914–1918 годов. Мы узнали, что составляем особое кавалерийское подразделение. Я свел знакомство с армейскими железными койками, которые ничуть не изменились с наполеоновских времен, и общими спальными помещениями на тридцать человек. Теснота — вещь поучительная, но при условии, что не затягивается надолго.

После недели формальностей, построений, медицинских осмотров, караулов, фуражных нарядов и мелких краж из соседних конюшен (чтобы добыть недостающее снаряжение), приказов, контрприказов и ожидания учебный Сомюрский эскадрон был наконец готов отправиться в свою часть. Мы еще не знали, какую именно. Карпантра, Анжер, Лион? И вот накануне нам сообщили, что мы отправимся в расположение 4-го Гусарского полка, в Рамбуйе.

Заодно спросили, есть ли добровольцы для прогона верхом. Я вызвался. Видимо, нас оказалось недостаточно, поскольку каждому предстояло вести еще одну лошадь в поводу. Весь наш конский состав был из реквизиций.

Поскольку это оказался день святого Мориса, вечером взвод устроил мне в спальном помещении праздник, который мы изрядно спрыснули и завершили пением Марсельезы, стоя перед койками.

На следующее утро, встав очень рано, почистив лошадей и надраив сбрую, мы покинули наконец казармы Дюплекс, но пешком, шагая между двумя лошадьми и держа одну за трензель, другую за уздечку с изогнутым удилом. На наших головах были каски, на плечах ремни от карабина, котелка и противогаза.

Лошадь, которой предстояло служить мне верховым животным, оказалась славной, чуть тяжеловатой полукровкой, другая — беговой кобылой, чье имя всплыло в моей памяти: Черная Дама. Полтора часа ходьбы без остановки до парка Сен-Клу. Я уже начал сожалеть о своем рвении.

Но все изменилось, когда мы сели в седло и дальше двинулись рысью. Моя усталость тотчас же рассеялась, и ее сменило своего рода радостное возбуждение. Я до сих пор храню светлое воспоминание о том дне.

Мы ехали вдоль Версальского парка. Версаль — величие Франции! И я наконец-то отправлялся на войну; сначала чтобы научиться воевать, а потом и воевать.

Предместья в то время были короткими, и мы вскоре оказались в сельской местности. Копыта цокали по асфальту; золотистое сентябрьское солнце играло на лоснящихся рыжих и гнедых крупах. Легкий парок поднимался от колонны, пропитанный добрым запахом кожи и конского пота. Младший инструктор верховой езды в черной униформе кадрового состава Сомюрской школы ездил вдоль колонны взад-вперед.

Равнины и жнивье, леса с золотой листвой — это была Франция; и крестьяне, которые приветствовали нас взмахом руки, и женщины, желавшие нам удачи, — это тоже была Франция. Как раз эта земля и давала нам причину любить и сражаться. Эти поля, эти люди, этот простор — вот что нам предстояло защищать. Уходить на войну надо с душой победителя.

Мы напоили лошадей в Траппе, во дворе фермы, и устроили привал на соседнем лугу. Вид был великолепный. Все это напоминало картину какого-нибудь баталиста, изобразившего войну 1870 года, Мессонье или Детая. После часового отдыха снова тронулись в путь — с его жнивьем, пастбищами, лесами. Вдруг в колонне случился затор. Черная Дама в испуге попятилась, моя тяжеловесная полукровка встала на дыбы, и мы все втроем очутились в канаве!

Тотчас же примчался ровным галопом офицер, командовавший подразделением, молодой худощавый человек, прямой в седле, в черном драгунском кепи, с серебряными нашивками на рукаве и в восхитительных черных, начищенных до блеска сапогах. Рыцарь с витража в современном облачении. Его лицо было бледно от ответственности: с одним из людей, которые были ему доверены, что-то случилось…

Но ничего не случилось. Ни сломанной конечности, ни удара копытом в голову. Я со своими лошадьми уже выбрался из канавы и, выпростав из сплетения поводьев правую руку, отдал ему честь.

Молодого бледного офицера звали Мишель Дебре. Такой была моя первая встреча с будущим премьер-министром генерала де Голля; так началась дружба, которой суждено было продлиться полвека.

В Дебре тоже жила любовь к Франции; он тоже хотел пойти на Берлин. В итоге мы туда все-таки добрались, по крайней мере наши войска, но после скольких лет и столькими путями!

По прибытии в казармы Рамбуйе, напоив, обтерев и накормив лошадей в уже спустившейся ночи, я положил свое седло на тюфяк в углу спального помещения, лег и мгновенно заснул.

Кто ни разу не клал под голову седло вместо подушки, тот не знает доброй усталости всадника.

Десять недель, которые я провел в Рамбуйе, убедили меня в абсолютной необходимости воинской повинности, или национальной службы, как ее сегодня обозначают из какой-то дурной стыдливости, не желая называть своими именами реалии, которые считаются тяжелыми или сопряженными с неприятными случайностями. Это малодушие, которое через язык выявляет ослабление народа.

«Упадок начинается, — писал Монтерлан, — когда уже не осмеливаются называть глупость ее именем». То же самое с трусостью.

Пусть будет национальная служба, при условии, что она включает в себя солидную долю военного обучения.

Совершенно законно, когда, подсчитав, сколько нация тратит на здоровье, образование, формирование человека с самого его рождения, решают, что он, достигнув взрослого возраста, должен посвятить один год своей жизни уплате долга, для начала научившись защищать эту нацию, чтобы она смогла существовать и далее. Это является частью, если осмелюсь сказать, естественных законов.

Однако на протяжении нескольких десятилетий я видел, как этот принцип постоянно подвергался сомнению под предлогом спора: профессиональная армия или армия по призыву. На эту ложную дилемму я всегда отвечал: «Тут нечего выбирать. Нужно и то и другое».

Профессиональная армия, потому что война все больше и больше насыщается техникой, и необходимо, чтобы крупные боевые подразделения состояли из специалистов, которые занимаются ею профессионально. Армия по призыву, поскольку война стала тотальной, и каждый гражданин, каждая гражданка должны знать, как вести себя в случае не только вторжения на территорию страны, но и подрывной деятельности или терроризма, который может принимать чудовищные формы. Мы еще не подвергались ядерному терроризму, но это вполне может произойти. И тогда каждому надлежит знать, каким приказам и распоряжениям он должен подчиняться или какие приказы должен сам отдавать в том секторе ответственности, который ему поручен.