— Но за сколько вы продали? — проговорил Кэртью, на нервы которого действовало почти безумное возбуждение капитана.

— Дайте мне рассказать по-своему! — воскликнул Уикс, расстегивая воротник. — Дайте рассказать по порядку, а то меня взорвет. Я не только продал товар, я заставил зафрахтовать судно на моих условиях во Фриско и обратно, — на моих условиях. Я уперся на этом. Сначала я одурачил его, уверив, будто мне требуется копра, которой, я знал, он не захочет дать, — да и не может; и всякий раз, как он артачился, я донимал его копрой. Я не хотел брать ничего, кроме копры, изволите видеть; и таким манером получил здоровый куш, все звонкой монетой, кроме двух маленьких чеков на Фриско. А всего? Ну вот: вся эта история, включая две тысячи фунтов в кредит, обошлась нам в две семьсот с чем-то. Все это уплачено; в тридцатидневное плавание мы окупили товар и шхуну. Слыхал ли кто о такой удаче? Но это еще не все! Сверх этого, — продолжал капитан, — мы выручили тысячу триста фунтов, которые можем поделить как прибыль. Я содрал с него четыре тысячи! — воскликнул он голосом школьника.

С минуту компаньоны смотрели на своего вождя ошеломленные, испытывая только недоверчивое изумление. Томми первый освоился с положением.

— Ну, — сказал он резким деловым тоном, — идем обратно в трактир, я намерен напиться.

— Вы меня извините, ребята, — серьезно сказал капитан, — я капли в рот не возьму. Если я выпью хоть стакан пива, то, уверен, меня хватит удар. Последняя схватка и блистательный триумф совсем развинтили меня.

— Ну, так троекратное „ура!“ капитану! — предложил Томми.

Но Уикс сделал отрицательный жест.

— Нет, и это не годится, — сказал он. — Подумайте о том молодце и не тревожьте его. Мне-то хорошо, а каково Топелиусу. Если он услышит ваше ура, то с ума сойдет.

В действительности Топелиус отнесся к своему поражению довольно благодушно, но команда потонувшего „Лесли“, служившая тем же хозяевам и верная своей фирме, приняла это дело близко к сердцу. В резких словах и косых взглядах не было недостатка. Однажды даже они прогнали капитана Уикса с веранды трактира; команда „Почтенной Поселянки“ явилась на выручку; несколько минут казалось, что произойдет битва на Бутаритари; и хотя до ударов не дошло, но этот случай усилил озлобление обеих сторон.

Подобные мелочи не могли, впрочем, омрачить счастья удачливых торговцев. Судно оставалось в лагуне еще пять дней, причем заняты были только Томми и капитан, так как туземцы капитана Топелиуса выгружали товар и нагружали балласт. Время летело точно приятный сон; авантюристы просиживали далеко за полночь, обсуждая и превознося свою удачу, а днем бродили по острову, как праздные туристы. Первого января „Почтенная Поселянка“ вторично снялась с якоря и отплыла в Сан-Франциско при такой же хорошей погоде и попутном ветре. Она пересекла штилевую полосу почти без задержки; на ветру, с балластом из коралловых обломков, она превзошла все ожидания, и благодушное настроение компании еще увеличивалось от того, что небольшое количество работы, доставшееся на их долю, уменьшилось теперь благодаря присутствию нового матроса. Это был боцман с „Лесли“. Он повздорил со своим капитаном, прокутил свое жалованье в кабаках Бутаритари, соскучился в этом месте; и тогда как его товарищи холодно отказались вступить на палубу „Почтенной Поселянки“, он предложил перевезти его за работу. Он был из Северной Ирландии, нечто среднее между ирландцем и шотландцем, грубый, горластый, раздражительный и вспыльчивый, не лишенный хороших качеств, опытный и добросовестный матрос. Его настроение, действительно, было совсем не то, что его новых товарищей. Он не нажил неожиданных барышей, а, напротив, потерял место, был недоволен пайком и прямо поражен состоянием шхуны. Каютная дверь отказалась отворяться в первый же день плавания. Мак, так его звали, сильно толкнул ее и сорвал с петель.

— Святители! — сказал он. — Корабль совсем гнилой!

— Я то же думаю, дружище! — подтвердил капитан Уикс.

На другой день матрос, задрав голову, всматривался в мачты.

— Не смотрите на эти колья, — сказал капитан, — а то ошалеете и кувыркнетесь за борт.

Мак дико взглянул на него.

— Я вижу там пятно сухой гнили, — сказал он, — дыра такая, что кулак засунешь.

— Пожалуй, и голову засунете, как вам кажется? — возразил капитан. — Но не стоит интересоваться тем, что не поправишь.

— Свалял же я дурака, когда поступил на это судно! — заметил Мак.

— Ну, я ведь никогда не говорил, что оно годится для плавания, — возразил капитан, — я говорил только, что оно может перегнать любое судно. Кроме того, я не знаю, точно ли это сухая гниль, может быть, и другое что. Ну-ка, бросьте лаг, это вас подбодрит.

— Ну, нечего сказать, вы лихой капитан, — сказал Мак.

И с этого дня он ограничивался одним-единственным намеком на состояние судна, именно в тех случаях, когда Томми пускал в ход свой погреб.

— За торговлю на джонках! — говорил он, осушая свою кружку хереса.

— Почему вы всегда говорите это? — спросил Томми.

— У меня дядя занимался этим делом, — ответил Мак и рассказал длинную историю, две пятых которой состояли из проклятий.

Только раз он проявил свой буйный характер, хотя говорил о нем часто; „Я буян изрядный“, отзывался он не без гордости о самом себе, но образчик своего буйства показал лишь однажды. Он внезапно набросился на Гемстида на шкафуте, сбил его с ног ударом, потом еще и еще раз, прежде чем кто-нибудь успел опомниться.

— Эй! Перестань! — рявкнул Уикс, вскакивая на ноги. — Я не люблю таких штук.

Мак повернулся к капитану очень учтиво.

— Я только хотел научить его вежливости, — сказал он. — Он назвал меня ирландцем.

— Назвал? — спросил капитан. — О, это другое дело! Что это вы выдумали, дуралей? Вы недостаточно сильны, чтобы всячески обзывать людей.

— Вовсе я не обзывал, — прохныкал Гемстид, утирая кровь и слезы. — Я только сказал, что он, кажется, ирландец.

— Ну, довольно об этом, — сказал Уикс.

— Но ведь вы и в самом деле ирландец, разве нет? — спросил Кэртью немного погодя своего нового товарища.

— Может быть, — ответил Мак, — но я не позволю какому-нибудь сиднейскому гусю называть меня так. Нет, — прибавил он, внезапно разгорячившись, — и англичанину не позволю. Вот вы, например, — продолжал он, — вы молодой франт, не так ли? Предположим, что я бы так назвал вас! „Я тебе покажу франта“, сказали бы вы и живо бы разделались со мной.

28 января, когда мы были под 27® 20' северной широты и 177® западной долготы, ветер внезапно переменился на западный, не особенно сильный, но порывистый, с дождем. Капитан, желая идти на восток, поставил паруса к ветру. У штурвала стоял Томми, и так как ему предстояло скоро смениться (в семь с половиной часов утра), то капитан не счел нужным немедленно заменять его другим.

Порывы были сильные, но непродолжительные; настоящего шквала не было; кораблю и сомнительным мачтам, по-видимому, не грозило никакой опасности. Вся команда в непромокаемых куртках собралась на палубе в ожидании завтрака; кухонная труба дымилась, на судне распространился запах кофе, все были довольны, что идут к востоку со скоростью девяти узлов; как вдруг гнилой фок-зейль лопнул сначала вдоль, потом поперек. Точно архангел огромным мечом рассек его крест-накрест. Все бросились починять парус, и в этой внезапно наступившей тревоге и суматохе Томми Гадден потерял голову. Много дней провел он с тех пор, объясняя, что именно произошло; об этих объяснениях достаточно сказать, что все они были различны, и ни одно не было удовлетворительным, а факты таковы, что главная стеньга перекинулась, увлекая за собой тали, переломила гром-мачту фута на три над палубой и снесла ее в море. С минуту подозрительная фок-мачта доблестно сопротивлялась, затем последовала за своей товаркой; и вот от всего прекрасного вооружения, с помощью которого корабль пробегал моря, осталось только два уродливых пня.

В этих обширных и пустынных водах потерять мачты, быть может, худшее бедствие. Если судно перевернется и пойдет ко дну, то по крайней мере не придется долго мучиться. Но люди, прикованные к остову судна, могут целые месяцы блуждать по пустынному морю, считая шаги незримо приближающейся смерти. Единственная помощь шлюпки, но что же это за помощь! „Почтенная Поселянка“, например, носилась, как бессильный чурбан, а ближайший населенный берег (Кауаи в группе Сандвичевых островов) находился за тысячу миль к юго-востоку от нее. Такое путешествие в шлюпке сулило всевозможные бедствия и ужас смерти и помешательства.