Он ничего не ответил на этот вызов.

— Можете ли вы теперь понять смысл моего обращения к тому, кто несомненно посвящен в тайну, — продолжал я, — и моего прямого и честного вопроса: как мне относиться к мистеру Кэртью?

— Я должен просить вас объясниться обстоятельнее, — сказал он,

— Вы не очень-то помогаете мне, — возразил я. — Но, может быть, вы поймете следующее: моя совесть не слишком щепетильна, но все же у меня есть совесть. Есть степени нечистой игры, против которых я не стану особенно восставать. Я уверен относительно мистера Кэртью, я вовсе не такой человек, чтобы отказываться от выгоды, и я очень любопытен. Но с другой стороны, я вовсе не охотник до травли; и, прошу вас верить, — не стремлюсь ухудшить положение несчастного или навлечь на него новую беду.

— Да, мне кажется, я понимаю, — сказал доктор. — Допустим, я дам вам слово, что, что бы там ни случилось, но есть извинения для случившегося, важные извинения, могу сказать, очень важные?..

— Это имело бы большой вес для меня, доктор, — ответил я.

— Я могу пойти дальше, — продолжал он. — Допустим, что я был там или вы были там. После того как совершилось известное событие, возникает серьезный вопрос, как же нам поступить, или даже, как мы должны поступить. Или возьмите меня. Я буду откровенен с вами и сознаюсь, что мне известны факты. Вы догадались, что я действовал, зная эти факты. Могу ли я просить вас судить на основании этого образа действий о характере того, что мне известно, и о чем не считаю себя вправе сообщить вам?

Я не могу передать выражения сурового убеждения и судейского пафоса речи доктора Эркварта. Тем, которые не слышали ее, может показаться, что он угощал меня загадками; мне же, слышавшему, показалось, что я получил урок и комплимент.

— Благодарю вас, — сказал я, — я чувствую, что вы сказали все, что могли сказать, и больше, чем я имел право спрашивать. Я считаю это знаком доверия, которое постараюсь оправдать. Надеюсь, сэр, что вы позволите мне считать вас другом.

Он уклонился от этого изъявления дружбы резким предложением присоединиться к компании, но минуту спустя смягчил свой отказ. Когда мы вошли в курилку, он с ласковой фамильярностью положил мне руку на плечо и сказал:

— Я только что прописал мистеру Додду стакан нашей мадеры.

Я никогда больше не встречался с доктором Эрквартом; но он так ярко запечатлелся в моей памяти, что я вижу его как живого. Да и в самом деле, у меня есть причина помнить об этом человеке ввиду его сообщения. Было довольно трудно построить какую-нибудь теорию относительно происшествий на «Летучем Облачке»; но представить себе происшествие, главный и наиболее виновный участник которого мог заслужить уважение или, по крайней мере, сожаление, такого человека, как доктор Эркварт, оказалось для меня решительно невозможным. Здесь, по крайней мере, кончились мои открытия. Больше я не узнал ничего, пока не узнал всего, и читателю известны все мои данные. Превосходит ли он меня проницательностью, или, подобно мне, откажется от объяснения?

Я резко отзывался о Сан-Франциско; мой отзыв вряд ли можно принимать буквально (нельзя ожидать от израильтян справедливого отношения к стране Фараонов); и город тонко отомстил мне при моем возвращении. Никогда еще он не выглядел так благопристойно; солнце сияло, воздух был чистый, люди ходили с цветами в петлицах и улыбающимися физиономиями; и направляясь к месту службы Джима с черной тревогой на душе, я чувствовал себя исключением среди общего веселья.

Контора помещалась в переулке, в дрянном, ветхом домишке. На переднем фасаде была надпись: «Компания Парового печатания Франклина Г. Доджа»,и более свежими буквами, свидетельствовавшими о недавнем их добавлении, лозунг: «Только Белый Труд».В конторе, в пыльной загородке Джим сидел один за столом. Печальная перемена произошла в его одежде, наружности и манерах: он выглядел больным и жалким. Он, который когда-то так весело управлялся с делами, точно конь на пастбище, уставился теперь на столбец цифр, лениво грызя перо, и временами тяжко вздыхал, — картина бессилия и невнимания. Он был поглощен печальными размышлениями, не видел и не слышал меня, и я стоял и следил за ним незамеченный. Бесполезное раскаяние внезапно овладело мною. Меня терзали угрызения совести. Как я и предсказывал Нэрсу, я стоял и ругал себя. Я вернулся спасти свою честь, но вот мой друг, нуждающийся в покое, в уходе, в хороших условиях. И я спрашивал вместе с Фальстафом: «Что же такое честь?» — слово. А что такое само это слово «честь» — и подобно Фальстафу, отвечал самому себе: «Пар».

— Джим! — сказал я.

— Лоудон! — произнес он, задыхаясь, вскочил и пошатнулся.

В следующее мгновение я был за решеткой и мы пожимали друг другу руки.

— Мой бедный старый друг! — воскликнул я.

— Слава Богу, вы вернулись наконец! — пробормотал он, трепля меня по плечу.

— У меня нет хороших новостей для вас, Джим, — сказал я.

— Вы вернулись — вот хорошие новости, в которых я нуждаюсь, — возразил он. — О, как я тосковал по вас, Лоудон!

— Я не мог сделать того, о чем вы писали мне, — сказал я, понижая голос. — Я отдал деньги кредиторам. Я не мог поступить иначе.

— Ш-ш-ш! — произнес Джим. — Я был не в своем уме, когда писал. Я не мог бы взглянуть в лицо Мэми, если бы мы сделали это. О, Лоудон, какое сокровище эта женщина! Думаешь, что кое-что знаешь о жизни, а оказывается, не знаешь ровно ничего. Добротаженщины — вот откровение.

— Это верно, — сказал я. — Я надеялся услышать это от вас, Джим.

— Итак, «Летучее Облачко» оказалось обманом, — продолжал он. — Я не совсем понял ваше письмо, но вывел из него такое заключение.

— Обман слишком мягкое выражение, — сказал я. — Кредиторы никогда не поверят, какими дураками мы оказались. Кстати, — продолжал я, радуясь случаю переменить тему разговора, — в каком положении банкротство?

— Счастье ваше, что вас не было здесь, — отвечал Джим, покачивая головой, — счастье ваше, что вы не видели газет. «Западный Вестник» назвал меня жалким маклеришкой с водянкой в голове; другая газета — лягушкой, которая забралась на один луг с Лонггерстом и раздувалась, пока не лопнула. Это было жестоко для человека в медовом месяце, как и все, что они говорили обо мне. Но я рассчитывал на «Летучее Облачко». Что же оно дало все-таки? Я, кажется, не уловил сути этой истории, Лоудон.

«Черт ее уловит!» — подумал я и прибавил вслух: — Видите ли, нам обоим не повезло. Я добыл немногим больше того, что требовалось для покрытия текущих издержек, а вы обанкротились почти немедленно. Почему мы так скоро лопнули?

— Мы еще поговорим обо всем этом, — сказал Джим, внезапно встрепенувшись. — Мне нужно заняться книгами, а вы лучше ступайте прямо к Мэми. Она у Спиди. Она ждет вас с нетерпением. Она относится к вам, как к любимому брату.

Для меня был на руку всякий план, который отсрочивал объяснение и откладывал (хотя бы на самое короткое время) разговор о «Летучем Облачке». Итак, я поспешил на Бош-стрит. Мистрис Спиди, уже обрадованная возвращением супруга, приветствовала меня радостным восклицанием.

— Вы прекрасно выглядите, мистер Лоудон, голубчик, — сказала она любезно и прибавила сердито: а насчет Спиди я имею подозрения. Ухаживал он там за негритянками?

Я отозвался о Спиди как о безупречном человеке.

— Никто из вас не выдаст другого, — сказала эта бойкая дама и провела меня в почти пустую комнату, где Мэми работала за пишущей машиной.

Я был тронут сердечностью нашей встречи. С самым милым жестом на свете она протянула мне обе руки, пододвинула стул и достала из буфета жестянку с моим любимым табаком и книжечку папиросных бумажек, которые я исключительно употреблял.

— Видите, мистер Лоудон, — воскликнула она, — мы все приготовили для вас; это было куплено в день вашего отплытия.