Я ожидал с ее стороны любезного приема, но известный оттенок искреннего расположения, которого я не мог не заметить, вытекал из неожиданного источника. Капитан Нэрс, которого я никогда не буду в состоянии достаточно отблагодарить, урвал минутку от своих занятий, побывал у Мэми и нарисовал ей самую лестную для меня картинку моего доблестного поведения на разбившемся судне. Она не заикнулась об этом посещении, пока не заставила меня рассказать о моих приключениях.

— Ах, капитан Нэрс рассказывал лучше, — сказала она, когда я кончил. — Из вашего рассказа я узнала только одну новую вещь: что вы так же скромны, как храбры.

Я пытался что-то возразить.

— Не трудитесь, — сказала Мэми. — Я знаю, кто вел себя героем. И когда я услышала, как вы работали целыми днями, как простой работник, с окровавленными руками и поломанными ногтями, и как вы не побоялись шторма, которого он сам испугался, и как вам грозил этот ужасный бунт (Нэрс, очевидно, обмокнул свою кисть в землетрясение и извержение), и как было сделано все, по крайней мере отчасти, для Джима и для меня, — я почувствовала, что мы никогда не сумеем выразить, как мы восхищаемся вами и благодарны вам.

— Мэми, — воскликнул я, — не говорите о благодарности, это слово не должно употребляться между друзьями. Джим и я благоденствовали вместе, теперь будем бедствовать вместе. Мы сделали что могли, и это все, что требуется сказать. Затем мне нужно искать занятие и отправить вас и Джима на отдых в деревню, в сосновые леса, потому что Джим заслужил отдых.

— Джим не может брать ваших денег, мистер Лоудон, — сказала Мэми.

— Джим? — воскликнул я. — Как так? Разве я не брал его денег?

Тут явился сам Джим и с места в карьер набросился на меня с проклятой темой.

— Ну, Лоудон, — сказал он, — теперь мы все собрались, работа кончена и вечер в нашем распоряжении; расскажите же всю историю.

— Одно слово, — ответил я, стараясь оттянуть время и в тысячный раз пытаясь (в потаенных уголках моего мозга) найти какое-нибудь удовлетворительное изложение моей истории. — Я бы желал знать, как обстоит дело с банкротством.

— О, это уже старая история! — воскликнул Джим. — Мы заплатили семь центов, и я удивляюсь, что у нас хватило на это. Куратор… — (при воспоминании об этом лице судорога сдавила ему горло, и он не кончил фразы). — Ну, да все это прошло и кончилось, и мне хотелось бы только узнать факты относительно разбившегося корабля. Я что-то плохо понимаю; мне сдается, что под этим что-то скрывается.

— В нем,во всяком случае, ничего не скрывалось, — ответил я с деланным смехом.

— Об этом-то мне и хотелось бы потолковать, — возразил Джим.

— Что это я никак не могу добиться от вас подробностей насчет банкротства? Похоже, будто вы избегаете говорить о нем, — заметил я, непростительно глупо для человека в моем положении.

— А разве не похоже, будто вы избегаете говорить о разбившемся судне? — спросил Джим.

Я сам вызвал этот вопрос; увернуться было невозможно.

— Ну, дружище, если уж вам так не терпится, извольте! — сказал я, и с поддельной веселостью начал свой рассказ.

Я говорил с юмором и остроумием; описал остров и разбившееся судно, передразнил Андерсона и китайца, поддерживал недоумение… — перо мое споткнулось на этом роковом слове. Я поддерживал недоумение так искусно, что оно вовсе не разъяснилось; когда я кончил, — не решаюсь сказать: заключил, потому что заключения не было, — Джим и Мэми смотрели на меня с удивлением.

— Ну? — сказал Джим.

— Ну, это все, — ответил я.

— Но как же вы объясните это? — спросил он.

— Я не могу объяснить этого, — ответил я.

Мэми зловеще покачала головой.

— Но, дух великого Цезаря, ведь деньги предлагались! — воскликнул Джим. — Тут что-нибудь не так, Лоудон; это очевидная бессмыслица! Я не спорю, что вы с Нэрсом сделали что могли, я уверен в этом; но я утверждаю, что вы опростоволосились. Я утверждаю, что товар и сейчас на корабле, и я достану его.

— А я говорю вам, что на корабле нет ничего, кроме старого дерева и железа! — сказал я.

— Мы увидим, — возразил Джим. — Следующий раз я отправлюсь сам. Я возьму с собой Мэми: Лонггерст не откажет мне в ссуде на наем шхуны. Подождите, пока я обыщу разбившееся судно.

— Но вы не можете обыскать его! — воскликнул я. — Оно сгорело.

— Сгорело! — отозвалась Мэми, изменяя спокойную позу, в которой она слушала мой рассказ, сложив руки на груди.

Наступила многозначительная пауза.

— Простите Лоудон, — сказал наконец Джим, — но чего ради вздумалось вам сжечь его?

— Это была идея Нэрса.

— Это, конечно, самое странное обстоятельство во всей истории, — заметила Мэми.

— Я должен сказать, Лоудон, что это действительно несколько неожиданно, — прибавил Джим. — Это выглядит даже как-то нелепо. Что вы думали, что думал Нэрс выиграть, сжигая судно?

— Не знаю; это, казалось, не имеет значения, мы взяли все, что можно было взять.

— В том-то и вопрос! — воскликнул Джим. — Совершенно ясно, что вы не все взяли.

— Почему вы так уверены? — спросила Мэми.

— Как могу я вам сказать это? — воскликнул я. — Мы обшарили корабль сверху донизу. Мы былиуверены, вот и все, что я могу сказать.

— Я начинаю думать, что вы действительно были уверены, — возразила она с многозначительным пафосом.

Джим поспешил вмешаться.

— Мне не совсем понятно, Лоудон, ваше отношение к особенностям этого случая, — сказал он. — По-видимому, они вовсе не задевают вас так, как меня.

— Ба! Стоит ли говорить об этом? — воскликнула Мэми, внезапно вставая. — Мистер Додд не намерен рассказывать нам, что он думает или что он знает.

— Мэми! — сказал Джим.

— Тебе нечего беспокоиться о его чувствах, Джемс; потому что он не беспокоится о твоих, — возразила она. — Кроме того, он не осмелится отрицать это. Да ведь он уже не в первый раз прибегает к умолчанию. Разве ты забыл, как он узнал адрес и не хотел сказать тебе, пока тот человек не улизнул?

Джим повернулся ко мне с умоляющим выражением — мы все встали.

— Лоудон, — сказал он, — вы видите, что Мэми забрала себе в голову какую-то фантазию, и я должен сказать, что для нее есть тень извинения, потому что все это действительно странно, даже для меня, Лоудон, с моей деловой опытностью. Ради Бога, разъясните, в чем дело.

— Вы правы, — сказал я, — мне не следовало пытаться оставлять вас в потемках; я должен был с самого начала сказать вам, что обязался хранить тайну; должен был с самого начала просить у вас доверия. Это все, что я могу сделать теперь. У этой истории есть подкладка, но она не касается никого из нас, и мой язык связан. Я дал честное слово. Вы должны поверить мне и попытаться простить меня.

— Может быть, я очень тупа, мистер Додд, — начала Мэми с кротостью, не сулившей ничего доброго, — но я думала, что вы отправились в это плавание как представитель моего мужа и на средства моего мужа. Вы говорите нам, что обязались хранить тайну, но мне кажется, что прежде всего вы взяли на себя обязательство по отношению к Джемсу. Вы говорите, что это не касается нас; мы бедные люди, мой муж болен, и нас очень касается все, что может объяснить, каким образом мы потеряли состояние и почему наш представитель вернулся к нам ни с чем. Вы просите поверить вам, вы, кажется, не понимаете, что вопрос, который мы ставим самим себе, — это вопрос, не слишком ли много мы вам верили.

— Я не прошу вас поверить мне, — возразил я. — Я прошу Джима. Он знает меня.

— Вы думаете, что можете сделать все, что угодно, с Джимом; вы полагаетесь на его привязанность, не так ли? А меня, я думаю, вы ни в грош не ставите, — сказала Мэми. — Но, может быть, для вас был несчастным тот день, когда мы обвенчались, потому что я, по крайней мере, не слепа. Команда бежала, корабль продан за огромную сумму, вы знаете адрес того человека и скрываете его; вы не находите того, за чем вы посланы, и тем не менее сжигаете корабль; а теперь, когда мы требуем объяснения, заявляете, что обязались хранить тайну! Но я не брала на себя никаких подобных обязательств; я не стану молчать, глядя на своего больного и разоренного мужа, обманутого снисходительным другом. Я вам скажу всю правду, мистер Додд: вы были подкуплены и получили плату.