В обязанности Гемстида входила починка, и работы у него были полные руки. Все на корабле находилось в состоянии разрушения: лампы текли, как и палубы, дверные ручки оставались в руке отворявшего дверь, лепные украшения отставали вместе с панелями, насос отказывался качать воду, ванна чуть не затопила судно. Уикс утверждал, что все гвозди давно превратились в ржавчину. «Не смешите меня, Томми, — говорил он, — а то отскочит ахтер-штевень». А когда Гемстид со своими инструментами производил обычный осмотр, Уикс не упускал случая подтрунить над его обязанностями. «Что за бессмыслица чинить вещи, у которых одна гниль внутри, — говорил он. И, без сомнения, эти вечные шуточки подбадривали его сухопутных товарищей, остававшихся безмятежными при таких обстоятельствах, которые, пожалуй, смутили бы Нельсона.

Погода сначала стояла великолепная, ветер был попутный и постоянный. Корабль летел, точно на крыльях. „Эта „Почтенная Поселянка“ сильная старая девка, хотя недугов у нее столько, что не перечтешь, — говорил капитан, отмечая путь на карте, — но она могла бы показать пятки любому судну такого же водоизмещения на Тихом океане“. Мыть палубы, чередоваться у штурвала, определять суточный ход корабля после обеда в курилке, — такова была легкая рутина их жизни. Вечером, если Томми не угощал своей „цивилизацией“, развлекались болтовней и музыкой. У Амалу был приятный гавайский голос, а Гемстид, мастер играть на банджо, с большим эффектом аккомпанировал собственному дребезжащему тенору. Маленький человечек пел с большим чувством. Особенно удачно выходили у него „Родина, милая родина“ и „Где-то мой мальчик скитается ныне?“ — песенки, в которые он вкладывал самый невыносимый пафос. Казалось, у него нет родины и никогда не было, равно как и никаких следов семьи, за исключением жестокого дяди, булочника в Ньюкестле. Его семейные чувства висели, таким образом, в воздухе и выражали неосуществимый идеал. Или, быть может, из всего пережитого им впечатления „Почтенной Поселянки“ с ее добродушной, веселой и терпимой компанией наиболее приближались к ним.

Быть может потому, что мне известны последовавшие события, я не могу думать без глубокого чувства сожаления и грусти об этом плавании, о корабле (когда-то прихоти богатого самодура) с его обветшавшей роскошью и скромным назначением, среди равнины океана, при пышном восходе и закате солнца, об экипаже, так странно собравшемся, так британски тупоголовом, коротавшем дни в шутках вместо разговоров, без единой путной книги, кроме Гадденовского Бокля, которого никто из них не мог прочесть или понять, с единственным проявлением культурных интересов в виде пристрастия Кэртью к кисти и карандашу, которыми он занимался в свободные минуты, меж тем как беспечная команда стремилась к трагической катастрофе.

Спустя двадцать восемь дней после отплытия из Сиднея, в сочельник они были у входа в лагуну и всю эту ночь держались в море, определяя положение по огням рыбаков на рифе и силуэтам пальм на облачном небе. С наступлением дня шхуна легла в дрейф и подала сигнал о лоцмане. Но, очевидно, ее огни были замечены туземными рыбаками, которые дали знать в поселок, так как шлюпка уже направлялась к ним. Она шла через лагуну под всеми парусами, то и дело ложась на бок, так что по временам, при сильных порывах ветра, им казалось, что она вот-вот перевернется; лихо подлетела к шхуне, круто повернула борт к борту и высадила какого-то бродягу, по-видимому, белого в индийских шароварах.

— Доброго утра, капитан, — сказал он, взобравшись на палубу. — Я принял вас за фиджийский военный корабль из-за ваших палуб и мачт. Ну-с, джентльмены, желаю всем веселого Рождества и счастливого Нового года, — прибавил он и пошатнулся.

— Да вы вовсе не лоцман! — воскликнул Уикс, рассматривая его с величайшим отвращением. — Никогда вы не вводили судов, и не уверяйте меня.

— Ну, а мне сдается, вводил, — возразил лоцман. — Я капитал Доббс, вот кто я, и когда я взялся за судно, его капитан может отправиться вниз бриться.

— Но, черт побери, вы пьяны! — воскликнул капитан.

— Пьян! — повторил Доббс. — Не видали же вы пьяных, если меня так называете. Я только на первом взводе. Вечером другое дело, к вечеру я буду полон до краев. Но сейчас я самый трезвый человек во всем Биг-Меггине.

— Это не подойдет, — возразил У икс. — Нет, сэр. Я не могу позволить вам опрокинуть мою шхуну.

— Ладно, — сказал Доббс, — оставайтесь же гнить на месте, или опрокидывайте ее сами, как капитан „Лесли“. Тот ловко обделал дело, отнял у меня двадцать долларов лоцманской платы, а потерял двадцать тысяч в товарах да новешенькую шхуну; она пошла на дно в четыре минуты и лежит на глубине двадцати фатомов с товарами и со всем остальным.

— Чтобы толкуете? — воскликнул Уикс. — Товары? Что это за судно „Лесли“?

— Товароотправители Коген и К® из Фриско, — ответил лоцман, — здесь его ждали с нетерпением. Тут есть барк, который грузится на Гамбург, — вы можете видеть отсюда его мачты — да два судна должны прибыть из Германии, одно через два, другое через три месяца; агент Коген и К® (мистер Топелиус) заболел желтухой от всего этого. Да и со всяким было бы то же на его месте: товаров нет, копры нет, ожидаются суда в двести тонн. Если у вас найдется копра, капитан, пользуйтесь случаем. Топелиус купит за наличные и даст три цента. Для него прямой расчет купить, хотя бы пришлось переплатить. И все это вышло оттого, что не захотели взять лоцмана.

— Одну минуту, капитан Доббс. Мне нужно поговорить с моим помощником, — сказал капитан, лицо которого оживилось, а глаза засверкали.

— Сделайте одолжение, — отвечал лоцман, — вы не станете, надеюсь, придираться к человеку по пустякам. Это чертовски негостеприимно и создает шхуне дурную славу.

— Мы еще поговорим об этом, — сказал Уикс и отвел Кэртью на нос. — Слушайте, — прошептал он, — тут целое состояние.

— Сколько, вы считаете? — спросил Кэртью.

— Я не могу еще определить цифру, не решаюсь! — сказал капитан. — Мы можем проплавать двадцать лет и не найти такого случая. А предположите, что завтра явится другое судно. Все возможно! Но как быть с этим Доббсом? Он пьян как сапожник. Как можем мы положиться на него? Ведь мы не застрахованы, к сожалению!

— Что если вы возьмете его вверх и заставите указывать проход? — предложил Кэртью. — Если он знает место и не свалится со снастей, то, может быть, можно рискнуть.

— Да, тут все риск, — согласился капитан. — Становитесь у штурвала и помните, что если будут две команды, то исполняйте мою, а не его. Поставьте кока у переднего паруса, а двух других у грота-шкота, и скажите им, чтобы не зевали.

Сказав это, он позвал лоцмана; оба вскарабкались на снасти фок-мачты, и вскоре раздалась команда ослабить шкоты и наполнить паруса.

Было без четверти девять рождественского утра, когда они бросили якорь.

Таким образом, первое плавание „Почтенной Поселянки“ закончилось удачей, какой не могли ожидать. Она привезла на две тысячи фунтов товара прямехонько в то место, где он наиболее требовался. И капитан Уикс (или капитан Киркоп) сумел воспользоваться случаем. Двое суток он разгуливал по веранде с Топелиусом; двое суток его компаньоны следили из соседнего трактира за полем битвы; и еще лампы не были зажжены вечером второго дня, когда неприятель сдался. Капитан Уикс явился в „Сан-Суси“ — так назывался трактир, с почерневшим лицом, с почти закрывшимися и налитыми кровью, но горевшими как зажженные спички глазами.

— Идем, ребята, — сказал он, и когда все отошли на некоторое расстояние под пальмы, прибавил почти неузнаваемым голосом: „Имею двадцать четыре“, — без сомнения, намекая на почтенную игру в криббедж.

— Что вы хотите сказать? — спросил Томми.

— Я продал товар, — отвечал Уикс, — или скорее, продал только часть его, так как получил обратно все мясо и половину муки и сухарей, и, ей-богу, мы снабжены провизией на четыре месяца. Ей-богу, это все равно что украдено!

— Скажите на милость! — воскликнул Гемстид.