Но вскоре разбойникам надоело возиться с индусом и они, оставив его в покое, начали советоваться о том, как бы им отыскать клад. Так как клад, который они искали, был зарыт неподалеку от того места, где они раскинули шатры, то они решили не снимать лагеря, а днем отправиться отыскивать клад и на ночь возвратиться снова обратно в лагерь. Они, оставив Секундру лежать на могиле мастера Баллантрэ, отправились на розыски клада, но ничего не нашли и вернулись к ночи снова в лагерь. В эту ночь они не вошли в палатки и поэтому не поставили караульного, а зажгли костер и улеглись вокруг костра.

Когда настало утро, разбойники лежали еще в том же самом положении, в каком они улеглись с вечера, и все крепко спали, за исключением Пинкертона, который был убит. Каким образом его убили и кто его убил — неизвестно, но только он лежал закутанный в плащ, мертвый и производил страшное впечатление, так как был не только убит, но и скальпирован.

Когда разбойники увидели убитого и изуродованного Пинкертона, они страшно побледнели от ужаса, так как поняли, что и им может грозить такого же рода смерть, какая постигла Пинкертона. Но, несмотря на то, что одного из товарищей убили, разбойники, обвиняя себя в том, что они не поставили на ночь караульного, решили не уходить из этой местности раньше, чем они найдут клад. Жадность к деньгам была у них настолько велика, что они, преодолев свой страх и похоронив Пинкертона рядом с мастером Баллантрэ, снова отправились на поиски клада. Они провели в поисках целый день и вернулись домой только к ночи в крайне удрученном состоянии духа. Клада они никакого не нашли, а теперь, когда наступила ночь и вместе с нею настали потемки, они почувствовали страх перед индейцами и боялись, чтобы кого-нибудь из них не постигла та же участь, которая постигла Пинкертона.

В эту ночь они решили поставить караульного. Первым караульным был Моунтен. Он уверял, что он ни на минуту не присаживался и не смыкал глаз и в продолжение всей ночи ходил вокруг лагеря и только тогда, когда его время смениться настало, подошел к тому разбойнику, который должен был его сменить, имея намерение разбудить его. Разбойник, который должен был сменить Моунтена, был сапожник Гиккс; он спал несколько поодаль от других, на ветренной стороне, и ветер все время гнал дым от костра в его сторону.

Моунтен подошел к спавшему и взял его за плечо, но при этом почувствовал под рукой что-то мокрое, и когда в эту минуту ветер переменил направление и дым не закрывал лица и фигуры сапожника, Моунтен, к великому своему ужасу, увидел перед собой бездыханный и обезображенный труп. Сапожника Гиккса, равно как и Пинкертона, индейцы сначала убили, а затем скальпировали.

Ясно было, что разбойники попали в руки каких-нибудь подкупленных индейцев-убийц, которые занимались тем, что каждую ночь убивали одного из разбойников и добывали себе скальп, добычей которых они гордились, так как они служили им трофеями.

Когда разбойники, которых теперь вместо девяти числом было только шесть, увидели обезображенный труп сапожника Гиккса, они, схватив свои пожитки, которых было весьма немного, бросились бежать куда глаза глядят, оставив костер горящим, а сапожника Гиккса непохороненным. Они до такой степени испугались и так торопились бежать из той местности, где им грозила опасность, что бросив мысль отыскивать клад, только на несколько минут останавливались, чтобы поесть, и не решались даже лечь ночью спать, а бежали все дальше и дальше вперед.

Но человек существо слабое. Как разбойники ни пересиливали себя, чтобы не лечь спать, сон в конце концов все-таки преодолел их, и они в одну ночь крепко заснули. Когда же они проснулись, то, к великому ужасу, увидели, что враги их находятся совсем близко от них и, следуя по их пятам, догоняют их. Вскоре после этого индейцы набросились на разбойников, и между ними началась кровопролитная борьба.

Те разбойники, которым удалось спастись, убежали, и, не разбирая, куда и в какую сторону они бегут, и не имея ни крошки провизии, кинулись по боковой тропинке в лес.

Все бедствия, которым подверглись беглецы, я не стану описывать, довольно того, если я скажу, что разбойники рассеялись в разные стороны и что неизвестно, кто из них спасся, а кто нет. Что из них в живых остались Моунтен и Секундра Дасс, это я знаю, об остальных же не имею сведений.

Моунтен был крайне удивлен тем, что его и Секундру не тронули, и был вполне убежден в том, что атаман шайки индейцев, набросившихся на них, был один из тех индейцев, с которыми он вел торговлю, и что поэтому его пощадили. Секундру Дасса они, по мнению Моунтена, пощадили по той причине, что они считали его сумасшедшим. Они пришли, по всей вероятности, к этому убеждению вследствие того, что в то время, как разбойники схватились за свое оружие и всячески старались сберечь свою провизию и не отдавать ее врагам, Секундра Дасс положил на плечо свою кирку, совершенно спокойно ожидал появления врагов и даже не намеревался бежать от них. Кроме того, он разговаривал сам с собой на своем родном языке, и это обстоятельство производило на всех довольно странное впечатление. Но когда ему впоследствии пришлось говорить по-английски, то оказалось, что он вполне здравомыслящий.

Когда Моунтен и Секундра Дасс остались вдвоем после того, как другие разбойники разбежались, а быть может и погибли, индус спросил Моунтена:

— Как вы думаете, наши враги ушли и теперь уже не настигнут нас?

— Я молю Бога, чтобы это было так. Я надеюсь, что мы спасены; я боюсь даже высказать это, но я надеюсь, что они оставят нас теперь в покое, — ответил Моунтен, как он передавал мне, неуверенным тоном, едва помня, что он отвечает.

И на самом деле, Моунтен был до такой степени расстроен, что когда он прибежал к нам в лагерь и рассказал нам обо всем, что с ним случилось, он не мог даже в точности припомнить, приснилось ли ему, что Секундра после того, как он ответил ему, повернулся и пошел обратно по тому направлению, где в последнее время они, стояли лагерем, и где он на каждом шагу мог наткнуться на искалеченные и обезображенные трупы.

То, что я рассказал в предыдущей главе, рассказал Моунтен сэру Вильяму Джонсону и милорду в моем присутствии, но только в более коротких словах, чем я. Когда Моунтен дошел до того места, когда мастер Баллантрэ захворал, он начал говорить все с большим увлечением, и на лице его выразился страх при одном воспоминании о том, что происходило. Мы, находясь в пустыне, неподалеку от того места, где происходили все эти ужасные события, поневоле почувствовали также страх, когда услышали повествование Моунтена, так что и рассказчик, и слушатели были одинаково возбуждены, когда перед ними развертывалась такая ужасная картина. Рассказ Моунтена произвел очень сильное впечатление не только на лорда и на меня, но и на сэра Вильяма Джонсона, и тот вследствие этого рассказа даже переменил первоначальное намерение, которое он имел.

Об этом я расскажу несколько подробнее. До альбанцев донесся слух, будто против них начинаются враждебные действия со стороны индейцев, и что индейский дипломат Вильям Джонсон отправился на зиму в дикую страну, чтобы в самом начале пресечь неудовольствия и уладить дела, могущие в противном случае привести к весьма серьезным последствиям. Забравшись в пустыню, дипломат будто бы узнал, что он пришел сюда слишком поздно, и ему представился весьма трудный выбор: или, рискуя жизнью, идти дальше вперед, или же, не добившись никаких результатов, тотчас отправиться в обратный путь.

Сэр Вильям был человек не особенно храбрый, но и не особенно осторожный. Его положение по отношению к индейцам было приблизительно такое же, как положение лорда-президента Куллодена по отношению к нашим горцам в 45 году, т. е. сэру Вильяму, равно как и лорду-президенту, необходимо было выбрать удобный момент для политических переговоров с татуированными дикарями, иначе дело могло кончиться скверно: индейцы начали бы войну, стали бы жечь дома, нападать на проезжих и убивать и скальпировать несчастных альбанцев, попадающихся им навстречу. С другой стороны, если сэр Вильям Джонсон рискнет проникнуть дальше, то еще неизвестно, удастся ли ему умиротворить индейцев и не рискнет ли он своей жизнью совершенно напрасно, так как если индейцы уже начали свои военные действия, то их остановить чрезвычайно трудно.