Странно, что в продолжение всего нашего путешествия Баллантрэ только один раз, пока мы были в Нью-Йорке, упомянул о том, что он имеет намерение жениться на мисс Грем, так как она обладает большим капиталом и вложила в поместье лорда уже много денег и, стало быть, имеет на землю немалые права. Теперь же, в то время как мы сидели в глуши, он вторично упомянул об этом, и это было в ноябре месяце 1747 года, как раз в тот день, когда, если я не ошибаюсь, брат его повенчался с мисс Алисон. Хотя я человек не суеверный, я все-таки нахожу крайне странным, что Баллантрэ упомянул о брате и о мисс Алисон именно в день их свадьбы, и я приписываю это чему-то сверхъестественному [9].

Все последующие дни мы по-прежнему странствовали. Когда Баллантрэ не знал, в какую сторону нам идти, он бросал монету и при помощи гадания решал, в какую сторону направляться.

Когда я однажды заметил ему, что считаю это постоянное гадание каким-то ребячеством, он ответил:

— Я не знаю лучшего способа для решения интересующего меня вопроса, так как человеческий разум в данном случае слишком слаб.

Если я не ошибаюсь, то, кажется, на третий день нашего странствования мы наткнулись на труп оскальпированного человека, страшно изуродованного и плавающего в крови; по трупу несчастного гуляли птицы, и весь он был усеян мухами. Я не могу сказать, какой ужас овладел мною при виде этого зрелища, и я должен признаться, что, глядя на несчастного, я потерял всю свою энергию и всю надежду на благоприятный исход нашего путешествия.

В этот же день, когда мы взбирались на холм, находившийся в той части леса, которая, как видно, была выжжена, Баллантрэ, шедший несколько впереди, вдруг сел на корточки и спрятался за пень сломанного дерева. Я поспешил последовать его примеру и также скрылся за пнем, и отсюда, из этого убежища, в то время как нас никто не мог видеть, мы отлично могли следить за тем, что происходило вокруг нас, и мы ясно разглядели, как в конце долины нам навстречу шла целая партия дикарей, все голые по пояс, вымазанные сажей и жиром и раскрашенные киноварью, в цвет их одежды. Они шли гуськом и быстрым шагом, так что не прошло и десяти минут, как они подошли уже к тому месту, где мы находились, и, крича и горланя, прошли мимо нашего убежища, не заметив нас. Что мы испытали в эти десять минут, я не в силах описать, знаю только, что они показались нам вечностью. Куда шли эти индейцы, искали ли европейцев, которых они могли скальпировать, — это неизвестно, да и испуг наш был настолько велик, что мы об этом и не думали, а только ломали себе голову, что нам делать: лежать ли по-прежнему на земле и ждать, что будет дальше, или отправиться в дальнейшее путешествие, ежеминутно рискуя попасть в руки татуированных чертей. Мне кажется, что даже Аристотель, несмотря на его великий ум, не был бы в состоянии решить этот вопрос.

Баллантрэ обернулся ко мне; лицо его было покрыто смертельной бледностью, а зубы так и стучали; он не мог выговорить ни одного слова и только вопросительно взглянул на меня.

— Кто их знает, союзники ли это англичан или французов, — шепнул я, — но, во всяком случае, мне кажется, что нам надо отправиться снова в путь.

— Знаю, знаю, — ответил он. — Но рано или поздно мы, по всей вероятности, все-таки попадем к ним в руки.

И с этими словами он вытащил из кармана гинею, потряс ее в руках, взглянул на нее и затем бросился снова лицом на землю.

Я прерываю здесь мемуары полковника по той причине, что в последний описанный полковником день он с мастером Баллантрэ рассорился, и они продолжали свое дальнейшее путешествие каждый в отдельности. Я должен сказать, что то, что полковник рассказывал нам относительно этой ссоры, до такой степени неправдоподобно, что я не осмеливаюсь даже передать его рассказ. Знаю только, что, окончательно рассорившись, каждый из них пошел своей дорогой, и что тому и другому пришлось перенести множество невзгод, пока они не попали в форт С.-Фредерик, где корабль, шедший во Францию, взял их с собой.

Теперь я упомяну еще о двух фактах, которые, по моему мнению, весьма интересны. Первый факт это то, что мастер Баллантрэ во время своего скитанья, без полковника Бурке, зарыл все свои сокровища, так как таскать их с собой ему наконец надоело, но что места, где он зарыл их, никто и никогда не нашел и даже он сам, несмотря на то, что он сделал там особенную заметку. Второй интересный факт тот, что когда мастер Баллантрэ, вскоре после того, как полковник Бурке пришел в форт С.-Фредерик, пришел также туда, полковник встретил его как родного брата, и так как у Баллантрэ не было денег, чтобы заплатить за проезд на корабле, Бурке за свой счет перевез его во Францию.

Хотя Бурке по простоте души и относился к мастеру Баллантрэ чисто по-братски и, рассказывая нам о нем, всячески старался его расхвалить, я все-таки должен сказать, что если можно хвалить кого-нибудь, так только достопочтенного автора напечатанных в этой главе мемуаров.

Я подчеркиваю, что полковник Бурке прекрасный человек, во всех отношениях заслуживающий уважения, именно потому, что в начале моего знакомства с ним я отнесся к нему несколько несправедливо, основываясь на некоторых высказанных им взглядах, казавшихся мне несимпатичными. Во всяком случае, я уверен, что и о ссоре, происшедшей между ним и Баллантрэ, он, не желая сказать что-нибудь дурное про своего друга, рассказал совсем не то, что было на самом деле. Я отлично изучил характер мастера Баллантрэ и знаю, что второго такого забияку, каким он был, трудно найти. Мне очень жаль, что полковник Бурке не вполне чистосердечно высказался относительно этой ссоры и не рассказал о ней в своих мемуарах, тем более, что знать об этом было бы чрезвычайно интересно и читать очень приятно, так как полковник (за исключением некоторых лишних похвал в адрес Баллантрэ) рассказывает обо всем, что с ним и его другом случилось, крайне правдиво и весьма увлекательно.

Нетрудно догадаться, о котором из событий, происшедших во время его путешествия с Баллантрэ, полковник Бурке больше всего говорил. Во всяком случае то, что рассказал полковник, было то же самое, что я прочел впоследствии в его мемуарах, но все места, касавшиеся неблагородных поступков Баллантрэ, были исключены. О бегстве с корабля пиратов Бурке рассказал совсем иначе, чем это было на самом деле, а о гадком поступке с Деттоном он даже не упомянул.

Но дослушать рассказ полковника до конца мне не пришлось, так как мистер Генри, сидевший тут же вместе с нами и, по-видимому, погруженный в мрачные думы, вдруг встал и, извинившись перед полковником за то, что он покидает его, но что у него необыкновенно спешное дело, попросил меня немедленно отправиться вместе с ним в его рабочий кабинет.

Придя к себе в кабинет, мистер Генри, не скрывая больше своего волнения, с лицом, искаженным от испытываемых им тяжелых чувств, принялся ходить взад и вперед по комнате, ежеминутно хватаясь рукой за лоб.

— У меня есть к вам дело, — сказал он, но вдруг, не договорив фразы до конца, прервал нить разговор и попросил меня велеть подать нам самого лучшего вина.

Это меня крайне удивило, так как он никогда не имел привычки пить во время занятий; но что удивило меня еще больше, так это то, что он выпил несколько стаканов залпом один за другим. Этого уж он никогда не делал.

Но вино оказало на него благотворное действие. Выпив последний стакан, он сказал:

— Вы, по всей вероятности, нисколько не удивитесь, если я вам скажу, что брат мой, который, как мы только что слышали, жив, нуждается в деньгах.

Я ответил ему, что это меня нисколько не удивляет, но что в настоящее время нам очень трудно выслать ему какую бы то ни было сумму, так как мы не при деньгах.