«Я даже не знаю, что сказать Вам об этом. Это сулит нам бесчисленные трудности. Вы должны знать, что с моей стороны нет никаких возражений по этому поводу. На следующем конгрессе я подаю в отставку. Но кто сможет примирить наших лидеров и избавить от страха неравенства наш народ? Вы уверены, что Англия не будет обижена, если выберут принца из династии Бурбонов? Неужели Вам не ясно, что все южноамериканские нации воспротивятся этому? Соединенные Штаты, которые считают, что у них есть право замучить весь континент во имя свободы, тоже будут против такого выбора. Я только что раскрыл крупный заговор против Колумбии, которой завидуют все республики Америки.
Пресса станет призывать к крестовому походу против тех, кто предал идеалы свободы, стал поддерживать Бурбонов и предал Америку. Перуанцы на юге, гватемальцы и мексиканцы — в районе Панамского перешейка, американцы — на Антильских островах и либералы всех мастей разожгут пламя вражды. Санто-Доминго не будет стоять в стороне. Эта страна обратится с призывом ко всем своим братьям и поднимет их против общего врага — Франции. У нас появится много врагов. Европа не сделает ничего, чтобы помочь нам. Она не станет жертвовать Священным союзом ради Нового Света».
Боливар не изменил республиканским убеждениям до конца своих дней, хотя позже, используя вышеприведенный отрывок, кое-кто из его врагов пытался утверждать обратное. Идея об установлении в стране монархической власти была забыта. Уильям Генри Харрисон, американский посланник в Великой Колумбии, осмелился обвинить Боливара в притязании на корону. Он поступил неосмотрительно, когда стал читать Боливару нравоучения об опасностях тирании. Вскоре во избежание высылки Харрисон вынужден был спешно покинуть Колумбию.
Английские солдаты много сделали для Южной Америки, английское правительство — очень мало. С Англии гнев Боливара переключился на Соединенные Штаты, которые ничем не помогли ему. Обращаясь к своему народу, Боливар шутя говорил, что ни один иностранец не захочет управлять такой анархичной страной, которая к тому же не способна содержать расточительный монархический двор.
Боливар оставался в Гуаякиле до лета 1829 года. В августе у него случился очередной приступ. Поначалу он с видимой откровенностью говорил о собственной отставке и передаче своей власти в другие руки. В письме к О’Лири Боливар писал:
«Мое настоящее состояние не идет ни в какое сравнение со всей прежней жизнью. Я абсолютно обессилел морально и физически. И уже ни на что не способен. Ничто не может вернуть меня к жизни. Мной овладели спокойствие и безразличие. Я убежден в своей неспособности продолжать общественную деятельность, поэтому считаю своим долгом поставить в известность ближайших друзей о своем желании навсегда оставить пост руководителя страны».
Это был не просто красивый жест. Боливар хотел передать власть в другие руки, пока он сам был еще достаточно силен и способен влиять на ход событий из-за кулис. Вот еще один отрывок из его письма к О’Лири:
«И для Колумбии, и для меня, а тем более для общественного мнения было бы лучше, если бы мы назначили другого президента, а я бы стал простым генералом. Я кружил бы вокруг правительства, как бык вокруг стада коров. Я защищал бы его и республику всеми возможными силами. Новое правительство должно быть сильнее моего, потому что в нем объединятся мои силы, силы правительства и сила той личности, которая будет ему служить».
Боливар имел в виду Сукре. Однако к удивлению Освободителя, Сукре отклонил его предложение стать вице-президентом Великой Колумбии, пока не закончится ссылка Сантандера. Сукре критиковал Боливара за намерение созвать конгресс в конце двухлетнего срока его диктатуры. Такой ответ Сукре разочаровал Боливара. Он пожурил своего любимца.
Боливар подписал мирный договор с Перу. Это немного оживило его. Он вновь сел в седло и отправился в нелегкое путешествие из Гуаякиля в Боготу. По дороге он посетил Пасто. Боливар был рад получить письмо от старого товарища по оружию Паэса, действующего диктатора Венесуэлы. Паэс предлагал Боливару встретиться в его поместье в Апуре, будто бы они «простые римские граждане». Боливар ответил: «Мой дорогой генерал, я остаюсь вашим преданным другом. Ваше предложение меня очень воодушевило. Я прошу Бога, чтобы он позволил мне провести остаток моей жизни в вашем обществе».
Но «дорогой генерал» обдумывал еще один ход против слабеющего Освободителя. В ноябре по дороге в Боготу Боливар узнал, что Паэс пытается занять место вице-президента Великой Колумбии. Он считал, что, поскольку пост вице-президента до сих пор занимал представитель Новой Гранады Сантандер, теперь настала очередь представителя Венесуэлы — то есть его, Паэса. Боливар медлил с ответом. Паэс пригрозил, что Венесуэла выйдет из состава Великой Колумбии. Он также обвинил Боливара в стремлении стать «абсолютным монархом, в заигрывании со Священным союзом, в желании восстановить рабство и инквизицию, в возрождении аристократических званий герцогов, графов, маркизов и баронов». Паэс боялся, что «все эти белые разрушат равноправие индейцев, чернокожих и метисов». Старый друг Боливара предал его, как когда-то Брут предал Цезаря. Паэс назначил свою цену за введение монархии в стране. Режим Паэса был жестоким. Порочный Арисменди был назначен шефом секретной полиции, щупальца которой проникали даже в самые бедные крестьянские хижины. Ходили слухи, будто Паэса поддерживают англичане. Они любыми способами стремились противостоять возведению на престол Великой Колумбии французского принца.
15 февраля 1830 года Боливар вновь въехал в Санта-Фе-де-Боготу. Это была последняя триумфальная встреча Освободителя. Один из свидетелей описал это событие:
«Улицы города особенно тщательно украшены. Все полки милицейской кавалерии саванны построились для парада… Каждый, кто имел лошадь или мог достать ее, выехал поприветствовать Освободителя. Все балконы, окна и башни заполнены людьми.
Но оживления не чувствовалось. Многочисленная толпа хранила грустное молчание. Даже артиллерийские залпы и церковные колокола звучали без радости. Интуиция подсказывала людям, что они присутствуют на торжественных похоронах республики, а не на встрече ее славного основателя. Даже самые ярые враги Боливара были растроганы…
Когда появился Боливар, многие заплакали. Он был бледен и изможден. Его когда-то выразительные глаза погасли. Он говорил глухим голосом. Его почти не было слышно. Очертания лица Боливара говорили о близкой кончине и приближении вечной жизни. Это не могло не вызывать сочувствия».
Путешествие утомило Боливара. Он сказал Мануэлите, выехавшей встречать его после очередной длительной разлуки: «Я чувствую себя шестидесятилетним стариком!» 20 января собрался конгресс. Боливар, как и обещал, сложил с себя полномочия диктатора. «Я не хочу, чтобы на меня смотрели, как на препятствие на пути укрепления и процветания республики. Я освобождаю высокую должность, которую вы доверили мне… Клянусь вам, мысли о монаршем троне никогда не посещали мою голову. Все это придумали мои враги, для того чтобы очернить меня в ваших глазах… Я желаю только одного — всячески содействовать вашей свободе… Республика только выиграет, если, приняв мою отставку, вы назовете имя президента, любимого всей нацией… Услышьте мои молитвы! Спасите республику! Сохраните мою славу, ведь это слава Колумбии!»
Боливар сдержал свое слово. Он уехал в свое поместье в пригороде Боготы. Там он узнал, что составлявшие основу его семейной собственности шахты в Ароа конфискованы Паэсом. На стенах дома сестры Боливара Марии Антонии кто-то написал: «Хочешь увидеть Боливара, отправляйся на кладбище». Не было сомнения, что это сделали агенты Паэса. Один из сторонников Боливара так описал его последние дни:
«Он шел медленно, с усилием передвигая ноги. А голос был настолько слаб, что его трудно было расслышать. Он подошел к реке… долго смотрел на нее, задумавшись… и наконец произнес: „Как долго будет течь эта река, пока не сольется с бескрайним океаном… Так и люди, опускаясь в могилу, вновь соединяются с землей, которая когда-то дала им жизнь. Большинство из них исчезнут без следа, как исчезает человеческая слова“. Неожиданно он ударил себя руками в грудь и дрожащим голосом воскликнул: „Моя слава! Моя слава! Зачем они отняли ее у меня? За что они так обидели меня? Паэс! Паэс! Бермудес был… оскорбил… Сантандер стал моим врагом. Он хотел сместить меня, хотел убить…“
Во время нашей беседы Боливар тяжело вздыхал, его дыхание было прерывистым, а взгляд — мутным. Все это говорило о слабости его тела и упадке духа, возбуждая сострадание и уважение к нему».
