— Ты?! К полицаям?! — ужаснулся Крамарчук, хватаясь за гимнастерку и ремень с двумя парабеллумами.

Но Мария уже все поняла. Бросилась к окну, оттянула верхние и нижние шпингалеты, расстегнула его настежь…

— Сам идти сможешь? — спросила она, уже стоя одной ногой на подоконнике.

— Смогу. Ты же меня, мать Ульяна, христопродавка, лечила!… — возмущался Николай, поспешно одеваясь. — Сволочь же ты!!

— А ночью хотела зарубить, — холодно прервала его старуха. — Да удержал Господь Бог от греха. — Она стояла посреди комнаты, ничуть не пугаясь ярости партизана, ни на шаг не собираясь отступать. — Может, они и догонят вас. Но пусть не в моей хате… Пусть в лесу. Или в поле.

— Но почему ты так, почему?! — рассвирепел Крамарчук.

— Вы-то, иродово семя, моих в тридцать седьмом, небось, не жалели. И мужа, и сына — обоих! А я, вот, и после этого не озверела… Да ты убей, убей, если уж настолько лют на старуху. Вы до войны вон сколько люду настреляли, большевики-чекисты проклятые! Теперь вам — что кровь, что вода…

— Да кто же их расстреливал — я, что ли?! Или, может, она, медсестра?! Что ж ты, христопродавка?… — все еще изливал душу Крамарчук, отлично понимая, что все его доводы уже не имеют смысла. — Мария, вот тебе пистолет! К оврагу, в лес!… — крикнул он, выбираясь через окно вслед за медсестрой. — К оврагу — и в лес! Я прикрою. Давно мы с ними, голубками, не виделись. Ну где там они?! Помолись и ты за меня, старуха. Не ты первая предаешь… А я — вот он! На всякого Иуду — по Крамарчуку.

Он так и отходил к лесу, не поворачиваясь спиной к дому, где его предали, зажав в одной руке парабеллум, а в другой — шмайсер.

— Беги, Крамарчук, беги! Они уже у дома! — негромко крикнула Мария, скрываясь за кустарником предлесья.

— И я — вот он. И утро нежаркое. В самый раз. И для боя, и для смерти.

«А ведь когда я спросил старуху о лесе, который виднелся из окна комнаты, — вдруг вспомнил Николай, — она ответила, что это лишь маленький, гектаров на двадцать лесочек, к которому со всех сторон подступают поля». Поэтому, увидев, что вслед за приближающимися к лесу шестью полицаями из села выезжают три мотоцикла с немцами, понял: пробиваться через него — только время терять. В поле их все равно настигнут.

— Ну, что остановился? — вернулась к нему Мария. — Бежим!

Крамарчук стоял за толстым стволом старой сосны, на пригорке, с которого хорошо видны были и поле, и бегущие полицаи, и мотоциклы. Его неспешность выводила Марию из себя.

— Смотри: эти сволочи идут по нашим следам. Земля влажная, вот они и… Сейчас возьмем влево, вон по той каменистой тропке. Чтоб без следов. И пропустим их. Слева, у леса, — кустарник. Пропустим их и заползем туда.

— Но оттуда же отходить некуда. Лейтенант наш никогда бы…

— Лейтенантов здесь нет! — резко прервал ее Крамарчук. — Делай, что велят!

Полицай, шедший в цепи крайним, неуклюже протопал метрах в двадцати от беглецов. Каратели громко переговаривались и пьяно, безбожно матерились, негодуя по поводу того, что в такую рань приходится шастать по росной траве, по лесу… Они были уверены, что партизаны прячутся где-то в глубине леса или вырвались в поле.

Подъехав к опушке, немцы тоже выскочили из машины и растянулись в цепь. Чуть позади них, старательно вынюхивая предлесье стволами пулеметов, по-лягушачьи прыгали мотоциклы.

Каменистым ложем высохшего ручейка Крамарчук и Мария добрались до кустарника и залегли за ним со стороны поля, так что с одной стороны их прикрывали кусты, с другой — похожий на бруствер каменистый холмик. Вот только подняться в этом окопчике было невозможно.

— Это я виноват, Мария. Дернул меня черт вызывать тебя. Возвращаться в село тебе больше нельзя. — Солнце восходило из-за каменистого холма, и вся простиравшаяся влево от них долина казалась Крамарчуку каменистой пустыней. Однако пустыня эта не пугала его, не отталкивала; наоборот, хотелось встать и идти, бесконечно долго идти этой долиной, ориентируясь только по солнцу, которое и само сейчас представало перед ним далеким пустынным миражом. — Что тебе дальше делать, я не знаю.

— Исповедуйся, исповедуйся… — миролюбиво, но почти требовательно проговорила Мария, провожая взглядом исчезающих в лесу немцев и полицаев. — Это облегчает. Но сначала объясни, как ты здесь оказался? Андрей послал? Только правду. Однажды, когда вы с поляком Мазовецким вырывали меня из рук полицаев, ты уже врал. А все свелось к тому, что Громов не хотел, чтобы я попала в отряд.

Держа наготове оружие, они лежали голова к голове, прижавшись плечами к тому, более мелкому, откосу, что прикрывал их со стороны кустарника. Рядом с Марией Крамарчук почему-то чувствовал себя спокойнее и надежнее, чем чувствовал бы себя рядом с опытным, закаленным в боях солдатом. Наверное, потому, что Мария была с ними там, в доте «Беркут», на левом берегу Днестра в июле сорок первого. Она выдержала всю осаду их подземной крепости и вырвалась из этого подземелья вместе с ним и лейтенантом Громовым, когда, так и не сумев выбить их из упрятанных под семиметровые скалистые своды орудийных и пулеметных точек, гитлеровцы заживо замуровали их в доте.

Это чудо, что судьба снова свела его с Марией. Но, может, именно это чудо и называется судьбой? Даже если она свела их не для совместной жизни, а для совместной смерти.

— Все намного сложнее, Мария, — тихо ответил Крамарчук, прислушиваясь после каждого слова. — Я рассказал правду: отряд погиб, лагерь фашисты снесли. Тот раненый, которого мы встретили, утверждал, что Беркут погиб. Это было последнее, что он в состоянии был сказать. Больше расспрашивать было некого. Ребят, с которыми ходил на операцию, я тоже растерял. Одни погибли, другие, возможно, где-то бродят по лесу…

На чахлом клене, черневшем рядом с кустом, расстрекоталась сорока. Каждый, кому знакомы были голоса леса, понимал: так она стрекочет лишь тогда, когда рядом опасность, чаще всего — когда видит вблизи человека. Не раз там, в лесу, Крамарчука заставляло настораживаться именно такое стрекотание, и каждый раз оказывалось, что где-то вблизи засада полицаев, партизанский пост или кто-то скрывающийся от фашистов.

— Пальнуть бы ее, болтуху лесную, — пробормотал он. — Так ведь не пальнешь.

— Попробуй камнем, — посоветовала Мария. — Вон и ястреб тут как тут. Проверяет, по какому поводу шум.

— Кружит, как над добычей. Собственно, так оно и есть — добыча. Только не твоя, соколик, не твоя.

— И не немцев, Крамарчук, — полушепотом отозвалась Мария. Она продолжала обращаться к нему так, как привыкла в доте: по фамилии, по званию. — Если что… Не отдавай меня им, слышишь? Я-то сама себя, наверное, не смогу… воли не хватит. Но ты не отдавай.

— Еще одна расстрекоталась, — поерзал Крамарчук, потирая о камни залежалую спину. А потом, ухватив горсть мелких камней, швырнул их в крону клена. Он не видел, взлетела ли сорока, но крика ее больше не слышал. Немного покружив над ними, исчез куда-то и ястреб. А еще минут через десять они снова услышали рокотание мотоциклов и где-то совсем рядом, буквально в нескольких метрах, — немецкую речь.

— Слишком близко мы друг возле друга, — прошептала Мария то, о чем подумал сейчас и Крамарчук. — Одной очередью скосят.

— Прижмись спиной к стенке. На бок… к стенке, — прошептал в ответ сержант и сам тоже, осторожно, стараясь не шуршать камнями, вдавил свое тело под нависший над ними пласт дерна.

Немцев, очевидно, было двое. По крайней мере ударили они по кустарнику из двух автоматов. Одна очередь прошила каменистый холм по ту сторону оврага, осыпав сержанта и Марию градом щебня и роем срикошетивших пуль. В какое-то мгновение Крамарчуку даже показалось, что гитлеровцы остановились на пласте дерна, как раз над ним. Ужаснувшись, Николай закрыл глаза и, не из слепого страха, а из страстного желания выжить, творил молитву Богу, чуду, судьбе: «Пронеси! Спаси! Не выдай!…»

— Ефрейтор, — позвал Штубер сидящего внизу, на первом этаже башни, денщика, который был у него и рассыльным, и ординарцем, и одновременно часовым. — Стрелка-Инквизитора ко мне.