— Вы знали, что его должны заслать сюда?

— Нет. Это они от меня скрыли. Я хочу спросить: вы в самом деле сохраните мне жизнь и я смогу?…

— Не будем торговаться. Как ваша настоящая фамилия?

— Гуртовенко. Никифор Семенович.

— Сколько человек в отряде Штубера?

— Было пятьдесят семь. Но должны были набрать еще столько же. Из полицаев.

— Сколько среди них специально подготовленных агентов, имеющих опыт агентурной работы?

— Человек двадцать. Самые опытные там — фельдфебель Зебольд, клички не знаю, и Карл Лансберг — кличка Магистр. Есть еще Ангел, Волк… Их фамилий не знаю. В основном мы называли друг друга по кличкам.

— Что вам известно о группах, которые Штубер направил в леса и которые должны выдавать себя за партизанские?

— Почти ничего. Говорили, что таких групп должно быть две. Какое они получали задание и где будут базироваться — об этом мне не докладывали.

— Стало быть, серьезных секретов вам не доверяли?

— Теперь мне кажется, что Штубер, этот зверь, вообще не доверял мне. Я же не из их кодла. Я ведь на самом деле был красноармейцем. Попал в плен. Еще в начале войны. Узнали, что местный, — поставили перед выбором: или расстрел, или идти в полицаи. Ну я и смалодушничал. А недавно меня зачислили в отряд Штубера.

— Понятно. Кто командует группами, засланными в лес?

— Не знаю. Думаю, назначат Зебольда и Лансберга. Они — немцы. Больше всего Штубер рассчитывает именно на них.

— Хорошо. Подробности потом. Крамарчук, отведи его. И возвращайся со Звонарем. Интересно, в какие колокола он станет бить теперь?

Утром на окраине села Заречного, — той, что подступала к самому лесу, — остановилась машина с немецкими солдатами. Немцы сразу же разбрелись по дворам. Каждый из них немного владел русским или украинским. Офицер раздавал детям и женщинам плитки шоколада. Солдаты вежливо просили молока и расплачивались оккупационными марками. В одном из дворов мальчику подарили губную гармошку, в другом — одарили новым галифе старика. Люди брали подарки неохотно. С недоверием косились на немцев и старались поскорее скрыться в доме или в сарае. Неизвестно, чем бы закончилась эта «идиллия», если бы из лесу не донеслось несколько выстрелов. Затем над самой машиной воздух прошила автоматная очередь.

Раздалась команда офицера. Солдаты быстро сели в машину. Некоторые вскакивали уже на ходу. Машина понеслась к шоссе.

Не успела машина скрыться за ближайшим холмом, как в село ворвалось десятка два партизан.

— Что, фашистам продались?! — орал один из них, видимо, командир. — Поите молоком?! А своим, партизанам, куска хлеба жалеете?!

— Э, да вы, дед, уже и подарки от фашистов принимаете?! — слышалось в другом дворе.

— Кто их принимает? — пытался оправдываться старик. — Я сидел тутычки вот, на крылечке. А он бросил галифе на колени и побежал к машине.

— Бросил?! — оскалился «партизан». — С каких это пор фашисты начали вас по-родственному обмундировывать?! Ты о Беркуте слышал?! Так вот, приказ Беркута: таких, как ты, вешать на сухих ветках. Без всякого суда.

Расправа была скорой и жестокой. Почти в каждом дворе этой окраины «партизаны» обнаружили шоколад и консервы. Все это было немедленно конфисковано, будто бы по приказу самого Беркута. Руководствуясь этим же приказом, они тащили из хат все, что попадалось на глаза. Старика, которому офицер «подарил» галифе, повесили прямо во дворе, на яблоне. Женщину и подростка, пытавшихся защитить свое добро, пристрелили. Нескольких человек избили. Даже тяжелобольной, прикованной к постели старухе досталось от какого-то верзилы в разорванном ватнике, таскавшем с собой ручной пулемет.

Все было проделано за каких-нибудь двадцать минут. Затем раздался свист командира группы, и «партизаны» исчезли, словно растворились в лесу. Но о них все еще напоминали плач, стоны, проклятия и горящая хата.

Эту картину и застали немцы, снова появившиеся на этой окраине, но уже на двух машинах. На одной из них были те же солдаты, которые раздавали подарки.

Немцы бросились в погоню за партизанами, подняв при этом яростную стрельбу, хотя она уже была бессмысленной. Вернувшись в село, офицер и солдаты опять оставляли на лавках у хат (крестьяне отказывались их брать) плитки шоколада. Потом вынули из петли старика и, проклиная банду Беркута, за которой давно охотятся, понесли его в хату.

Подойдя к казненному, рослый смуглолицый офицер, тот самый, который был здесь и во время первого приезда немцев, отдал ему честь как мученику-герою.

— Прикажете собрать людей, господин гауптштурмфюрер? — по-немецки спросил роттенфюрер Вергер, когда все солдаты возвратились к машинам.

— Зачем?

— Думаю, стоит произнести небольшую речь. Ведь, по сути дела, мы спасали местное население от лесных бандитов.

— Речью можно испортить всю операцию. Все, что можно было сказать этим людям, мы уже сказали. Где гроб для старика? Где сельские полицейские?

— Они предупреждены.

— Полагаю, вы объяснили старшему полицаю, что гроб нужно везти не сейчас, а после того, как он узнает, что здесь произошло? Узнает от самих односельчан.

— Уверен, что он и сам сообразит, — пожал плечами Вергер.

— В таком случае немедленно едем к нему. Нельзя полагаться на этого идиота. Больше всего мы рискуем именно тогда, когда полагаемся на таких, как он. Где журналист?

— Вон в том, крайнем дворе. Разговаривает через переводчика с женщиной. Партизаны застрелили ее сына-подростка.

— Негодяи, — нервно повертел головой Штубер. И роттенфюрер с удивлением отметил, что произнес он это совершенно искренне. Словно эти «беркутовцы» действительно были партизанами, а не людьми Магистра. — Журналиста ко мне не подпускайте. Я не хочу ничего комментировать. Меня все это не касается.

— Яволь, господин гауптштурмфюрер. Кое-что я объясню ему сам.

— Старайтесь объяснять как можно меньше. Пусть смотрит и делает выводы. Подробности мы с ним обсудим, как только вернемся в город.

Когда ввели Звонаря, в штабной землянке уже были Отаманчук, Мазовецкий и партизан, который пришел с Совой. Полонский понял, что собрались они неспроста, и оглянулся на Крамарчука, снова усевшегося на маленькой скамейке у двери. Должно быть, сейчас Звонарь очень сожалел, что не попытался бежать, покуда допрашивали Сову.

— Ну что, Звонарь, пришло время говорить правду, — произнес Беркут, глядя ему прямо в глаза. — Я понимаю: имея такую школу да еще после столь сложных заданий, которые вам приходилось выполнять, обидно погибать в каком-то партизанском лагере, где к тому же нет ни одного профессионального контрразведчика. Но ничего не поделаешь.

— Беркут, я ведь предупреждал тебя, что первое, на что пойдет Сова…

— Не раздражайте меня, Полонский, — перебил его Громов.

Услышав свою фамилию, Звонарь съежился и какое-то время изумленно смотрел на Беркута.

— Это клевета, товарищи. Я честно разоблачил предателя, провокатора, который мог бы…

— Мы знаем, что мог натворить агент гестапо Сова. Он сам рассказал об этом. Но рассказал и об агенте Звонаре, гауптштурмфюрере Штубере, фельдфебеле Зебольде, некоем Лансберге, по кличке Магистр, и многих других из отряда «Рыцарей Черного леса». Но это еще не все. Он полностью раскаялся в измене Родине и изъявил желание сотрудничать с нами. За это ему подарена жизнь. Мы не безумные убийцы и понимаем, что бывает грех, но бывает и раскаяние. Почему вы молчите? Отвечайте: каким образом вы должны были разоблачить Сову, чтобы укрепить свое положение в партизанском отряде? Уверен, что задумано не так бездарно, как вы сделали это сегодня.

Не успел Беркут закончить, как вдруг, уловив какое-то едва заметное движение Полонского, Крамарчук бросился к нему и мгновенно обыскал. Сбоку, из-за поясного ремня, он извлек небольшую финку с узким лезвием-пикой, передал ее Мазовецкому и, ничего не сказав, сел на свое место.