— Ясное дело, господин штурмбаннфюрер. Это ваш долг.

Какое-то время оба молчали, но именно молчание должно было символизировать их полное примирение.

— Как бы там ни было, Лесича вы, конечно, не имели права отпускать. Но раз уж так случилось, попытайтесь схватить его еще раз. Или хотя бы составьте рапорт о том, что он ликвидирован во время карательной операции, — поднялся Роттенберг, давая понять, что разговор закончен.

— Я подумаю, — тотчас же поднялся и Штубер. — Мы проследим за его домом. Но если схватить все же не удастся, воспользуюсь вашим мудрым советом.

— Господин Штубер, прощаясь, я хочу задать вопрос, который уже задавал вам. Только откровенно… Вы говорите, что видели Беркута и даже беседовали с ним. Почему не попытались ликвидировать?

— У меня свои методы работы. Мне нужна вся его группа. И еще три партизанских отряда. И дискредитация партизанского движения. Только после этого население действительно станет относиться к нам лояльно. Кроме того, появилась возможность завербовать Беркута. И он был готов к этому. К сожалению, переговоры приостановились. Причина не установлена. Есть предположение, что он ранен. Если Беркут перейдет на нашу сторону, это принесет рейху больше пользы, чем десять карательных операций, подобных той, которую мы провели против отряда «Мститель». Наши службы в Берлине сейчас не жалеют денег для вербовки и подкупа различных национальных и религиозных лидеров во всем мире. Установить господство над ним, не привлекая на свою сторону влиятельных личностей и не создавая мощной оппозиции недружественным режимам, теперь уже невозможно.

— Ну-ну, не преувеличивайте… Это я по поводу экспедиции, — проворчал Роттенберг, понимая, что для Штубера не является тайной то, кто был инициатором этой экспедиции. Не случайно гауптштурмфюрер уже во второй раз отозвался о ней в таком духе. А кто знает, какие у этого Штубера связи в ставке гауляйтера и в Берлине — все-таки сын генерала. — Что касается моих агентов, то можете быть спокойны. Они уже получили необходимые указания. Их дома, а также дома наиболее доверенных сельских старост можете использовать для связи и отдыха. Ни один солдат вермахта или полицейский в зоне расположения ваших групп не появится. И еще, относительно лидеров… Я больше полагаюсь на авторитет нашего оружия, чем на обещания подкупленных нами заговорщиков. Между прочим, я прочел — правда, с небольшим опозданием, но все же… — ваши статьи в армейском журнале. В которых вы делитесь опытом психологического воздействия на войска противника и население освобожденных территорий. Честно говоря, ничего подобного я до сих пор не встречал.

— Благодарю за внимание к моим скромным изысканиям, господин штурмбаннфюрер. И очень рассчитываю на вашу поддержку. В случае успеха я о ней не забуду.

Это уже было окончательное примирение. Да и к чему им конфликтовать, сидя в этом Подольске, под дулами партизанских трехлинеек?

Возле командирской землянки Мазовецкий чуть было не столкнулся с Вознюком, который только что доложил командиру о ходе операции. Впрочем, докладывать было не о чем: захватить кого-либо из «рыцарей» им не удалось.

— По-моему, мы оказались более удачливыми, — кивнул Владислав в сторону полицая, который стоял, понуро опустив голову. Это был коренастый, плечистый детина лет сорока с заплывшим невыразительным лицом, в жировых складках которого моментально гибли любые эмоции.

— По ордену полагается, — кисло отмахнулся от него Вознюк. — Пойди получи.

— Пойду.

Как только поляк доложил Беркуту о языке, тот сразу оживился.

— Я уж думал, что тоже, как Вознюк, начнешь расписывать свои героические усилия по захвату языка, которого нет. Успел уже что-нибудь выведать у этого «красноармейца»?

— Кое-что успел. До сих пор полицай отвечал охотно, так как принимал меня за немецкого офицера, от которого не обязательно скрывать тайну отряда Лансберга.

— Лансберг?… — задумался Беркут. — Не тот ли это фельдфебель?

— Который обкуривал меня? Фамилия того фельдфебеля — Зебольд.

— О, я совсем забыл, что вы успели познакомиться и даже подружиться. Ну да Бог с ним. Значит, Штубер начал действовать? Одна из групп его отряда уже в лесу. Вот только одна ли? Впрочем, давай сюда своего недоношенного «рыцаря», посмотрим, что за зверь. Ты тоже останься, послушай.

Через минуту полицай уже стоял посреди довольно просторной землянки. Беркут молчал, изучающе глядя на него. «Крепкий мужик, — с досадой подумал он. — В селе, наверно, уважали за силу. Отчего изменил? Почему продался? Тоже хотел уцелеть?… А ведь если бы не война, жил бы себе человек…»

— Догадываешься, перед кем стоишь?

— Да уж догадываюсь, — ответил полицай, не поднимая головы. — Беркут, наверное?…

— Он самый.

Полицай поднял голову и внимательно, с интересом осмотрел его.

— Когда-то стрелял в тебя. В Романцах. Помнишь? Ты тогда на полицейский участок напал. Мотоциклом подъехал. В офицерской форме. Один — на участок. Примчался, снял часового… Ворвался… Мы еще подумали: «Не иначе как сумасшедший».

— Неудачное было нападение, — согласился Беркут, поудобнее устраиваясь за столом. — Шинель в трех местах продырявили. Одна дыра, стало быть, на твоей совести?

— На моей.

— Ну что ж, смелый ты человек, если вот так, сразу признаешься.

— Чего уж тут… Лагерей для пленных у партизан все равно нет.

— Вы лагерей для пленных партизан тоже не строите. В основном на виселицы налегаете.

— Вот я и говорю… — переступил полицай с ноги на ногу. — Позволь уж сесть, а то находился сегодня, в голове гудит.

— Садись, если находился. Смерть мужественно примешь или будешь ползать на коленях, просить? — спросил Беркут, подождав, пока полицай сядет.

— Привык, чтобы перед тобой ползали?

— Твои же коллеги, полицаи, приучили к этому. Да и фашисты тоже не лучше держатся. Как зовут? Фамилия? Только настоящая.

— Дмитрием зовут. А фамилия… Зачем она тебе? Спрашивай, о чем хочешь спросить, и… Плевал я на их тайны.

— Уже на «их»?! — повысил голос Беркут. — А еще полчаса назад служил им, в своих стрелял.

— Ну, стрелял. Надоело мне все это: и вы, и они. И ваша дурацкая война.

— Ага, «наша, дурацкая»… Ты здесь ни при чем. Твой дом не сгорел. Сестру в Германию не угнали. Давно в отряде Штубера?

— Двое суток. Нас только позавчера привезли в крепость.

— Что представляет собой этот ваш Лансберг?

— Черт его знает. Шарфюрер какой-то. Калач, по всему видно, тертый. По-русски кумекает. Мы его Воробьевым должны были называть.

— Воробьевым? Интересно… — взглянул на Мазовецкого: мол, запоминай, пригодится. — Сколько человек в его группе?

— Сорок. Кажется, сорок. Я не считал.

— Кого-нибудь из тех, кто остался в крепости, знаешь? Звания, фамилии, клички…

— Никого. Помаялись несколько часов за крепостными стенами — и в лес.

— Что должны были делать?

— Думаю, тебя ловить. Все время называли твою фамилию. Но конкретную задачу поставят позже. Так сказал Лансберг. Рановато вы меня взяли, вот что. Потерпели бы немного — мог бы больше рассказать.

— Он еще и шутит, пся крев! — не сдержался Мазовецкий. — Когда брали — перетрусил. А сейчас осмелел!

— Дед мой тоже шутя помирал, — мрачно ответил Дмитрий.

— Откуда нес патроны? — снова спросил Беркут.

— Привезли телегой. Переносили в лагерь.

— И что, хорошо вооружены?

— Четыре ручных пулемета, автоматы. Возле лагеря — линия окопов. С двумя дзотами. А вы здесь открыто живете, без опаски.

— Без опаски — это ты верно заметил, — согласился Беркут. — Потому что редко беспокоите. Всего две карательные операции пережили. Да и те в другом лагере.

Все замолчали. Мазовецкий нервно елозил кулаком по столу, словно хотел протереть доску. Он понимал, что операция закончилась неудачей. Похоже, что этот полицай говорил правду. А если так, то ни Петракова, ни Романцова он знать не мог. Значит, нужен еще один язык. Беркут, конечно, тоже понимает это. И странно, что разговаривает с полицаем вот так, спокойно. Будто сидят себе на завалинке и дымят самокрутками. Впрочем, точно так же Беркут вел себя и во время других допросов. Это всегда удивляло Мазовецкого, и привыкнуть к такой манере допроса он не мог.