Сегодня он снова вызвал к себе водителя Йозефа Каммлера. Тот явился сразу же. Лихо отдал честь. Страх перед тем, что его может арестовать гестапо, уже прошел, и теперь Каммлер чувствовал себя чуть ли не героем. Как-никак, он сумел перехитрить партизан, вырваться из когтей самого Беркута и даже стрелял в него.

— Еще раз расскажите, как все это происходило. Только не торопитесь. Со всеми подробностями. И не привирая. Сами знаете, чего мне стоило вырвать вас из рук гестапо. А ведь там на вас смотрели как на изменника, выполнявшего все приказы бандитов ради сохранения собственной шкуры. Впрочем, так оно на самом деле и было. Ведь ради спасения?… — Штубер насмешливо взглянул на Каммлера. Ему приятно было видеть, как с лица солдата сползает маска самодовольства, а вместо нее появляется серая тень страха.

— Не совсем, господин гауптштурмфюрер. Там возникла такая ситуация, что…

— Я вызвал вас не затем, чтобы выслушивать оправдания. Они меня не интересуют. Еще раз обо всем этом происшествии… Я весь внимание.

Водитель снова со всеми подробностями рассказал, как он оказался в плену у Беркута и что происходило потом, вплоть до его возвращения в крепость.

— Вы действительно стреляли? — недоверчиво переспросил Штубер, как только солдат дошел до того момента, когда Беркут отпустил его.

— Могу поклясться на Библии, господин гауптштурмфюрер.

Штубер поморщился. Всякое упоминание о церкви или Святом Писании вызывало в нем какое-то необъяснимое раздражение. Он очень редко задумывался над тем, существует ли Бог на самом деле. Но и никогда не мог понять, что заставляет мужчину становиться на колени перед иконой. Поэтому любые клятвы «на Библии» воспринимал, как неумную шутку.

— И уверены, что попали в кого-либо?

— Не уверен. Я стрелял в бандита, который был в форме оберштурмфюрера… Думаю, что не промахнулся. Но он не упал. Почему-то… Не могу сказать точно. Я сразу умчался оттуда. Вы же понимаете: замешкайся я хоть на мгновение…

— И этот партизан просил передать мне, что он умеет сдерживать свое слово?

— Именно об этом он и просил. Двое других настаивали на моей смерти. Но оберштурмфюрер был против. Решительно против, — чеканил Каммлер.

«Жаль, что Беркут не прислушался к их совету, — подумал Штубер. Он встал из-за стола и подошел к бойнице. — Если б не этот идиот, подробности визита Беркута оставались бы моей личной тайной. — А теперь о них знает все отделение гестапо. Не говоря уже об абвере».

— Итак, оберштурмфюрер спас вам жизнь, а в благодарность за это вы сразу же выстрелили в него? — вопрос вырвался у Штубера непроизвольно. Лишь потому, что его раздражал болван-водитель, на котором военная форма висела, как на полигонном чучеле.

— Но ведь, господин гауптштурмфюрер… Это же явный враг…

— Конечно, конечно, — спохватился Штубер. Меньше всего ему хотелось, чтобы солдат заподозрил его в жалости к врагу, который он, Штубер, никогда не испытывал. — Вы свободны. Единственное, что я вам советую и приказываю: поменьше болтать о своих «подвигах». Вы поняли меня?

«А ведь если операция против партизан не удастся и кретинам из гестапо придет в голову найти виновного, этот олух будет для них неоценимым свидетелем», — подумал Штубер, когда шофер вышел. Несколько минут он нервно вышагивал по своей каморке, затем дернул за бечевку, на конце которой там, внизу, у денщика висел колокольчик.

Ганс Крюгер явился немедленно. Это был деревенский парень, лицу которого, казалось, не были присущи какие-либо проявления чувств и сквозь невозмутимость которого отчетливо просматривалась умственная неполноценность. Именно это и определило его судьбу. Потому что Штуберу нужен был именно такой денщик: по-крестьянски старательный, трудолюбивый и несколько туповатый, которому и в голову не придет размышлять над словами и поступками своего командира.

— Вызови шарфюрера Лансберга. А когда он выйдет отсюда, пригласи фельдфебеля Зебольда.

Ганс кивнул. Этот кивок напоминал неуклюжий поклон состарившегося швейцара. Отвечать, как подобает военному, Штубер так и не приучил его.

Карл Лансберг вошел сразу же, словно в ожидании вызова стоял за дверью. В отличие от Ганса, этот крепкий двадцативосьмилетний парень напоминал старых прусских интеллигентов. Если бы Штубер не знал, что перед ним сын уголовного преступника-рецидивиста и что на счету Карла как минимум двенадцать крупных террористических акций, две из которых получили международную огласку, то считал бы, что имеет дело с холеным профессорским сынком. Эта внешность, эти изысканные манеры… Штубер никак не мог понять, откуда они у Лансберга. Но они исправно служили Карлу той маской, благодаря которой его принимали как своего в любом порядочном обществе. К тому же он с уверенностью дилетанта умел свободно поддерживать разговор на любую тему, чем особенно нравился старшему поколению интеллигентов и женщинам.

Служба безопасности учла это: Карл Лансберг, он же агент по кличке Магистр, специализировался на убийствах интеллектуалов, «склонных, — как это деликатно формулировалось, — к явному покраснению».

В среде офицеров службы безопасности даже бытовал мрачный полуанекдот о том, что, перед тем как уничтожить свою жертву, Лансберг читает ей популярную лекцию о путях развития европейской философской мысли сороковых годов двадцатого столетия. Затем вручает свою визитную карточку и только потом стреляет. Но таким образом, чтобы кровь залила визитку, которую он приобщает к своей коллекции.

— Как тебе здешний климат, Магистр? — спросил Штубер, выслушав его приветствие и разливая в рюмки коньяк.

— По ночам видится Франция, — настороженно усмехнулся Карл.

— Мне тоже. Или Испания. В зависимости от расположения планет. Так что самое время выпить, — подал ему рюмку, — за скорейшее возвращение на средиземноморское побережье. Никто не заставит нас поверить, что там уже не осталось работы для истинных профессионалов.

— Видит Бог — никто, господин гауптштурмфюрер. — Магистр резким движением опорожнил рюмку, подошел к столу, поставил ее и отступил на три шага назад. — Разрешите уточнить: существует ли в действительности хоть какая-нибудь надежда?

— Просто так надежды в природе не существует. Ее вызывают, как духов. Сейчас мои люди налаживают контакты со Скорцени, который, будем молиться, еще не забыл, что где-то там, в России, сражается Вилли Штубер. Точно так же, как я не забыл боевого друга Карла Лансберга.

— Вы слишком добры ко мне, — приложил Лансберг руку к сердцу.

«Хотя бы здесь не устраивал свои крокодильи спектакли!» — поиграл желваками Штубер. Но вслух сказал:

— Впрочем, многое зависит от успеха нашей миссии здесь, в черных лесах Подолии.

— Бывали и посложнее, — скромно опустил взгляд шарфюрер.

— Разумеется. Полагаю, что до осени управимся. Нужно только уцелеть, сохранив себя для теплого солнца и ласковых женщин. Вот, собственно, и все. Я и пригласил тебя только для того, чтобы немного подбодрить. Не так уж много у меня здесь друзей, на которых по-настоящему можно положиться.

Магистр сердечно поблагодарил, но с места не тронулся. Он не верил в существование начальства, которое вызывает подчиненных только для того, чтобы подбодрить и поблагодарить за преданность. В этот раз чутье тоже не подвело его.

— Этот водитель… Йозеф Каммлер, который не устает расписывать свои подвиги в борьбе с партизанами… Что он собой представляет?

— Трепло, господин гауптштурмфюрер. Никогда не уважал людей, которые, впутавшись в историю, о которой им знать не положено, не умеют молчать.

— Правильно, Карл. Я ждал от тебя именно этих слов. Я так понимаю, что партизаны его просто-напросто помиловали… И теперь, радуясь жизни, парень даже не догадывается, что испортил нам интереснейшую игру с противником. И продолжает портить ее. Не говоря уже о странной откровенности Каммлера при общении с полевыми жандармами. Неужели о таких случаях следует рассказывать каждому патрульному, тем более что ты еще не успел доложить о них своему командиру?