Но потом я подумал, что разумнее будет промолчать. И тихо сел на край песочницы неподалеку от Вилле. «Пусть говорят что хотят», — рассуждал я и рисовал кончиком пера на песке. Все малыши собрались вокруг. Каждый хотел меня погладить или потрогать мой клюв.

Я спел им песенку про корову:

Когда мы с Вилле вернулись с прогулки домой, меня ожидала новая проблема: ребенка надо было накормить. Госпожа Сормикас сказала, что еда для Вилле в холодильнике и что ее надо только разогреть. Но она забыла сказать, как. Холодильник я заметил сразу, как только вошел на кухню. Вилле тут же ткнул в него пальцем и сказал: «Холодиник». Открыть его было нетрудно. Он загадочно жужжал, и от него веяло холодным арктическим ветром. В холодильнике было много всяких баночек, бутылочек, фруктов, овощей и еще — о чудо! — две больших рыбины: щука и лещ. От их вида у меня подкосились лапы. Я с самого утра ничего не ел. Но не осмелился взять их без разрешения. Однако решил попросить у госпожи Сормикас хотя бы одну из них в счет моей первой зарплаты.

Я предложил Вилле щуку, но его нижняя губа стала подергиваться, и он отрицательно замотал головой. Помидор ему понравился, но я подумал, что одного помидора, пожалуй, будет недостаточно. В конце концов я нашел в холодильнике маленькую баночку, на которой был нарисован смеющийся малыш.

— Это твоя еда? — спросил я у Вилле, и он радостно закивал.

Но баночка была совсем холодной. Я стал греть ее в своих крыльях, но скоро сам замерз. И это называется «разогреть»? Прошло довольно много времени, прежде чем баночка нагрелась до комнатной температуры. Вилле все это время отчаянно кричал и катался по полу, требуя еды. Но баночку предстояло еще открыть, а крыльями это было сделать не так-то просто. Когда наконец мне удалось отвернуть крышку, Вилле уже есть не хотел. Меня же, напротив, обуял страшный голод, и мне ничего не оставалось, как подкрепиться его детским питанием. Вилле страшно обрадовался, когда увидел, как я уплетаю его странно пахнущее пюре, и стал кормить меня с ложечки. Я закрывал клюв и пытался направить ложку с пюре в сторону Вилле, но он сразу начинал визжать, и мне приходилось срочно соглашаться с условиями его игры. Не скажу, что мне это не понравилось.

Вот за этим занятием и застала нас на полу в кухне госпожа Сормикас:

— Чудовище! — закричала она. — Вы отбираете еду у ребенка!

Напрасно я пытался объяснить, что это была идея Вилле, что он сам захотел покормить меня и что я умирал от голода, а Вилле есть совсем не хотел.

— Я должна была догадаться с самого начала, — кричала она. — С такими, как вы, вообще нельзя связываться. Что вы за человек! Да и человек ли?

Она села на табуретку в кухне, прижала к себе Вилле и заплакала:

— Как я могла доверить своего ребенка такому чудовищу? Я плохая мать! Вилле, золотко, Вилле, детка, у тебя плохая мама.

Вилле тоже заплакал. Я попытался утешить госпожу Сормикас:

— Ну что вы, право, вы совсем не такая уж плохая. Поверьте, вы преувеличиваете.

Но это не помогло, даже наоборот, еще больше ее рассердило:

— Немедленно убирайтесь! Прочь из моего дома!

Голод придал мне смелости, и я сказал:

— А как же моя зарплата? Я осмелился бы попросить одну из тех рыбин, что лежат у вас в холодильнике… Лучше щуку.

Женщина в ярости распахнула холодильник, схватила холодную рыбину за хвост и кинула ею прямо в меня.

— Получай!

Это был лещ. Но в данной ситуации выбирать не приходилось. Я поднял рыбину и поспешил уйти. Уже на лестнице я услышал отчаянный крик Вилле:

— Хочу птичку! Плохая мама! Хочу птичку!

— Это плохой дядя, — пыталась успокоить мальчика мама. — Не плачь, мой маленький. Сейчас мама сварит Вилле кашку. Давай-ка лучше споем вместе: «Раз морковка, два морковка, свёкла, репка и редис…»

Я вышел из подъезда, пряча под свитером леща. Эта была моя первая зарплата, и, наверное, я должен был испытывать гордость и радость, но вместо этого я думал лишь о том, что второй зарплаты у меня, возможно, больше никогда и не будет.

Мой первый опыт оказался далеко не самым удачным, но все же я решил попробовать еще раз. Возможно, воспитание детей — просто не мое призвание. Может быть, меня ждет великое будущее в какой-то другой профессии.

Честно говоря, я был в этом абсолютно убежден. Надо только суметь ее найти, эту подходящую для меня работу.

На город опустился теплый летний вечер. Я снова побрел к лодке, под которой провел прошлую ночь. Моего утреннего друга на месте не было. Кто знает, может, после встречи со мной он решил найти себе другое жилье. Спрятав голову под крыло, я пытался заснуть, но сон никак не приходил. События дня снова и снова всплывали в голове. Я вспомнил, как чешущийся громила предлагал мне бутерброд в виде кулака, а маленький мальчик рассказывал о неслыханных вещах: о времени, о Солнце, о движении Земли, и как я потом летал в подъезде, с каким трудом пытался завязать шнурки на ботинках Вилле и застегнуть пуговицы на его куртке. Вспомнил, как ел детское питание из баночки и как разозленная женщина кричала на меня, называя чудовищем. Ох, это было ужасно неприятно. Мне даже показалось, что я снова чувствую, как холодная рыбина больно бьет меня в клюв и шлепается к моим ногам. Мне стало жалко себя до слез.

Как же так, ведь я приехал в город людей, отказался от вольного ветра, заставил свои крылья работать подобно рукам. Мои бедные лапы, которые я раньше никогда не впихивал в кожу других животных, ужасно болели от бесконечных блужданий по каменным улицам среди каменных домов.

Я променял прибрежный песок, морскую пену и шум тростника на грубые камни мостовых, а милый сердцу крик моих детей — на завывания сирен и жужжание холодильников. Не совершил ли я ужасную ошибку? А может, стоит прямо сейчас подняться, выбраться из-под лодки и, превозмогая боль и усталость, полететь к родному берегу, какой бы длинной ни была дорога назад?

Я встал и пошел, потому что спать все равно не мог — сон в ту ночь обходил стороной мою лодку. Однако я решил все же пока не возвращаться домой.

Настроение у меня было печально-тревожное, хотелось развеяться. Незаметно лапы привели меня к зданию Оперы.

На сей раз на ступеньках не было дам в изящных платьях и кавалеров в элегантных костюмах, в больших окнах не горел свет. Я осторожно подкрался к двери и прислушался. Но не услышал ничего, ни звуков флейты, ни чудесного голоса Папагено.

Что произошло, куда они все исчезли: музыка, радость, жизнь?

Я сел на ступеньки перед дверью, чтобы дать лапам немного отдохнуть. У меня все еще была надежда, что в конце концов свет обязательно зажжется и флейта вновь заиграет. Время шло, но ничего не происходило. Я задремал, и до самого утра меня мучили кошмары.

Во сне я снова был в парке и спал под деревом. И снова туда пришел полицейский в синей форме и схватил меня за шиворот. Он грозил, что упечет меня за решетку, если я сию же минуту не скажу ему, сколько в году секунд.

— Пощадите меня, — умолял я. — Я не умею как следует считать. Год — это так много, а я очень устал.

Но он не слушал и все сильнее тряс меня за шиворот. Пришлось открыть глаза, и только тут я увидел, что лежу не в парке, а на холодных ступеньках оперного театра. Надо мной склонился человек и пытается меня разбудить. К счастью, синей формы на нем не было. Над головой уже вовсю светило солнце.