Повесть «Расселас» иногда действительно считают трудом, вдохновившим шотландского исследователя Джеймса Брюса провести потрясающее исследование Абиссинии через десять лет. Что же касается восточной «роскоши» (одной из вещей, которую принц Расселас так не любил в Счастливой Долине), Джонсон вводит в старую идеологию «страны», приверженной классическим моделям (подобно римскому поэту Горацию; вспоминается одна из его знаменитых строк: «Persicos odi, puer, apparatus» — «Я ненавижу персидскую роскошь, мальчик»). Представление о том, что экономические излишества, потраченные на роскошь и высокий уровень жизни, неизбежно приводят к катастрофе, поскольку влекут за собой слабость, отсутствие гражданской любви к искусству и зависимость от наемных армий, стало понятием, восходящим по меньшей мере к Макиавелли. Оно получит ясное выражение в знаменитой работе Гиббона, посвященной упадку и разрушению Римской империи — классическому примеру мышления «страны».
Для англичанина восемнадцатого века все эти вопросы были, в основном, постоянно сосредоточены на британском присутствии в Индии.
У большинства британских путешественников и наблюдателей в Индии приблизительно до 1780 г. складывалось постоянное впечатление от субконтинента, как о месте, где нищета большинства резко контрастировала с богатством и великолепием немногих, делая его прекрасным образцом восточного деспотизма. Столетием ранее путешественник Питер Мунди противопоставил величие императора-могола в Агре и изобилие борделей и публичных домов там же. Роберт Клайв, великий английский завоеватель Бенгалии, называл Калькутту одним из самых безнравственных мест во вселенной. Установление там английского правления после 1757 г. нисколько не способствовало улучшению впечатления привередливых путешественниц-леди (таких, как Джемайма Киндерсли). Но и значительно более стойкие персонажи (например, Уильям Макинтош) отмечали неприязнь. Последний сообщал о Калькутте (хотя что именно ему было известно что-то об испанской Калифорнии или герметично изолированной Японии, остается вопросом весьма спорным): «Правда, что от западной оконечности Калифорнии до восточного берега Японии нет ни единого места, где суждение, вкус, благопристойность и удобство так грубо оскорблялись бы, как в беспорядочном и смешанном хаосе домов, хижин, сараев, улиц, улочек, аллей, поворотов, канав, выгребных ям, и резервуаров. Они смешаны в одну общую неразличимую массу грязи и гниения, оскорбительную для человеческих чувств и столь же вредную для здоровья человека. Из этого состоит столица правительства английской „Ост-Индийской компании“. Очень незначительный намек на чистоту, который можно заметить, возникает только благодаря обычным действиям голодных шакалов по ночам, а голодных стервятников, ворон и других пернатых хищников — в дневное время. Точно также он обязан дыму, поднимающемуся над общественными улицами, над временными хижинами и сараями для передышки, предоставляемой от комаров. А они, естественно, создаются вонючими и загнивающими сточными водами».
Интерес к роскоши, вырождению и восточному деспотизму был одним из трех главных мотивов бесед восемнадцатого столетия об Индии в английской метрополии. Второй (и гораздо более благоприятной) реакцией на субконтинент стало увлечение экзотической флорой и фауной. Оно само по себе было частью неистового стремления к дальним местам и захватывающим преданиям диких земель. Возможно, вполне справедливо будет отметить: ослепительный отклик на дикую природу Индии (по меньшей мере, до недавнего почти полного истребления многих видов) стал главным в европейской реакции на Индию.
Еще в 1616 г. Эдуард Терри в своей работе «Purchas his Pilgrimes» («Покупая своих пилигримов») подчеркивал этот аспект Востока: «Чтобы эта далекая страна не показалась земным раем без каких-либо неудобств, я должен обратить внимание на то, что там много львов, тигров, волков, шакалов (которые кажутся дикими собаками) и другого опасного зверья. В тамошних реках водятся крокодилы, а на земле — огромные змеи и другие ядовитые и вредные твари. У нас в доме мы часто встречаем скорпионов, укусы которых болезненны и смертельно опасны, если у пострадавшего не найдется на месте масла, которое приготавливают из них. Им смазывают пораженный участок тела, чем лечат рану. Нас также беспокоят мухи, которые здесь водятся в изобилии. В знойное время дня их бессчетные количества таковы, что нам нигде нет от них покоя. Они готовы полностью покрыть наше мясо, как только мы ставим его на стол. Поэтому у нас есть люди, которые стоят с салфетками, чтобы отгонять их во время трапезы. Ночью беспокоят комары, похожие на наших, но только меньшего размера. В крупных городах такое огромное количество больших голодных крыс, что они кусают людей, когда те лежат в постели».
Единственное различие в реакции Терри и Марка Твена, который писал почти на 400 лет позднее, заключается в том, что Твен вселяет викторианскую уверенность: в настоящее время верх взял человек. Говорит он и о способе, с помощью которо го можно превратить опасность в романтику: «Земля мечты и романтики, баснословного богатства и баснословной бедности, великолепия и отрепья, дворцов и хижин, голода и эпидемий, джиннов, великанов и ламп Аладдина, тигров и слонов, кобр и джунглей, страна тысячи наций и сотен языков, тысячи религий и двух миллионов божеств…»
Как Твен, так и Терри затронули важную истину: животные, опасные для человека, больше всего остального возбуждали любопытство и интерес: крокодилы, живущие в морской воде, питон, кобра и ее более крупная кузина, обнаруженная в Ассаме и в восточных уголках Индии, королевская кобра или хамадриада, леопард, дикий кабан и медведь. Но две ужасающих твари целиком захватили воображение: тигр и слон. Те, кто способен погрузиться в размышление о цикле рождение-смерть, затронутом во вступлении, возможно, заинтересуется тем, что самое знаменитое стихотворение о тигре (символичное для творческого воображения) написано Уильямом Блейком. Автор родился в тот год, когда Клайв одержал свою великую победу при Плесси. Начиная с 1750-х гг. и далее тигры стали основной ассоциацией с Индией в большинстве британских умов, когда в результате завоевания Бенгалии начался прямой контакт самого великолепного плотоядного животного страны с белыми солдатами и охотниками.
Правда, еще даже до прихода британцев в Индию тигров почти повсеместно вытеснили с исторических мест их обитания, а земли стали использовать для сельского хозяйства. Но политика «Ост-Индийской компании» по освоению земель еще более потеснила огромных кошек с их исторических мест и вызвала много противостояний человек-тигр, так будоражащих читающую часть населения, пьянеющего от экзотики. Берк, всегда чутко настроенный на восприятие исторических тенденций, безусловно, думал о тигре, когда обсуждал ассоциацию страха в возвышенном: «Взгляните на зверя необыкновенной силы. Какова же идея до начала размышлений? Можно ли эту силу подчинить себе?.. Нет. Мысль, которая возникнет у вас — о том, что нельзя эту огромную мощь использовать с целью разрушения и насилия… Возвышенное может снизойти на нас в мрачных лесах, в воющей дикой местности, в виде тигра, пантеры или носорога».
Джордж Стаббс, знаменитейший и оригинальный художник-анималист своего времени, который только что достиг расцвета в 1759 г., любил изображать сражения льва и тигра. Однако он не совершил вопиющей ошибки, допущенной в картинах анималиста Джеймса Уорда, написанных позднее в том же столетии, когда лев стал символизировать Британию, а тигр — Индию. На самом деле, как нам совершенно ясно из отвратительных боев животных, организованных древними римлянами на аренах, каждый раз такой бой выигрывает тигр.
Тигры в свою очередь по неизбежной ассоциации идей связаны со слонами. Жажда нового, необычного и экзотического в восемнадцатом столетии относится к дикарям — и благородным, и неблагородным, начиная от ирокезов и полинезийцев Таити и охватывая царство животных. Носороги на выставке в Венеции в 1751 г., а позднее первый жираф, присланный в Европу пашой Египта для короля Франции, сделались частью этой тенденции. Слон произвел глубокое впечатление, потому что крупных толстокожих животных редко можно было увидеть в Европе. Начиная со Средних веков (Людовик IV, счастливый получатель одного из животных, был заметным исключением), ранняя мода на слонов в древнем мире в качестве ударного оружия войны, в публичных представлениях на арене и в качестве символов статута, подошла к концу. Они постепенно стали вымирать в Северной Африке и на Ближнем Востоке — в главных точках встреч восточного и западного миров.
