— Ты этого добиваешься, да? Хочешь, чтобы я поискала информацию о твоем отце в юридической картотеке у матери?

Слово «юридический» проливает свет на все дело. Ну конечно! Мама Джейми в течение многих лет будет адвокатом по бракоразводным делам, должно быть, она вела и дело моих родителей. Я киваю, позволяя Джейми думать, будто в этом и состоял мой план.

— Ты поищешь? — Я умоляюще смотрю на нее. Вообще-то я завела весь этот разговор только для того, чтобы заставить Джейми поговорить со мной, однако я ведь и в самом деле хочу разыскать своего отца. Почему бы не убить двух зайцев разом?

— Может быть, — бурчит Джейми, пожимая плечами, и снова возвращается к нашему заданию.

— Спасибо, — шепчу я через наши сдвинутые столы.

Она остается непроницаема.

Уже пора спать, а моя мама все еще на свидании с мужчиной, которого бросит в следующем месяце.

Переодевшись в пижаму, умывшись и почистив зубы, я достаю конверт из ящика стола. Он лежит именно там, где должен лежать согласно записке. Клапан изрядно потрепан от частого открывания и закрывания.

Я знаю, что нашла содержимое этого конверта почти четыре месяца тому назад. Знаю и то, что до сих пор почти ничего не сделала с этой информацией.

Высыпав фотографии и открытки на покрывало, я начинаю медленно и методично просматривать их. Фотографии из отпусков, снимки во дворе за домом, праздники. Счастливая семейка, да и только.

Глядя на улыбающееся лицо своего отца, я вновь возвращаюсь к единственному воспоминанию о нем, оставшемуся у меня в будущем. Страшное воспоминание преследует меня.

Не знаю, как я туда попала. Я просто стою там, в толпе скорбящих, по-разному переживающих свое горе.

Похожий на кирпичную стену мужчина едва сдерживает слезы, мужчина помоложе с прической, модной в восьмидесятые, открыто плачет. Моя бабушка, промокшая под дождем, убитая горем, совершенно сломлена. Рядом со мной рыдает мама. Она выглядит совсем молодой и… беззащитной. Женщина в платье с глубоким вырезом пытается крепиться, возможно, ради маленького мальчика, стоящего перед ней. Даже каменная статуя слева от меня оплакивает неизвестного мне почетного гостя кладбища.

Из записей мне известно, что раньше я думала, будто это похороны моего отца. Сейчас я могу только горько усмехнуться над собой, потому что помню: отец пришел чуть позже и встал в задних рядах, в стороне от моей и своей матери.

Я смотрю на него и вижу, как он пытается овладеть собой, в то время как священник, которого я не слышу, читает свою проповедь.

Я помню, что хочу отвернуться, — и вижу вдалеке кладбищенского сторожа, который наблюдает за нами. Наблюдает за мной.

Он стоит перед замаскированной под склеп сторожкой для инструментов и улыбается. Это не кривая вымученная гримаса, такая улыбка рождается в глубине сердца, когда хочешь подбодрить кого-то, но можешь только улыбнуться.

Мне хочется подбежать и пнуть его ногой, но я не трогаюсь с места. Я смотрю на него в упор до тех пор, пока он не отшвыривает сигарету и не скрывается в своем сарае.

Похороны закончены, и мой отец уходит.

Бабушка уходит.

Человек-кирпич уходит.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти вместе с мамой, но по-прежнему не смотрю на могилу. Пытаюсь изо всех сил, но не смотрю.

Что-то в глубине души не позволяет мне вспомнить, кто лежит в этой яме.

Я вспоминаю о Люке.

Нет, это не может быть он.

Вряд ли мой отец вернулся бы после стольких лет отсутствия на похороны моего бойфренда. И при чем тут моя бабушка? Нет, не сходится.

Это не он.

Опустошенная событиями сегодняшнего дня и тяжестью грядущего, я собираю рассыпанные передо мной фотографии и открытки в аккуратную пачку и кладу обратно в манильский конверт. Закрываю металлические держатели, чтобы конверт не раскрылся, и снова убираю его в выдвижной ящик стола.

Быстро забравшись под одеяло, я перечитываю недавно составленную записку, желая удостовериться, что ничего не забыла. Добавляю несколько деталей о Страшном воспоминании.

Не знаю зачем.

Я слышу, как начинает подниматься дверь гаража — мама вернулась. Вместо того чтобы дождаться, пока она зайдет пожелать мне спокойной ночи, я кладу записку на ночной столик, выключаю лампу и отворачиваюсь лицом к стене.

Два вопроса мечутся у меня в голове.

Почему я не помню Люка?

Чьи это похороны?

Некоторое время я с закрытыми глазами наблюдаю за этим теннисным матчем мыслей, а потом слышу, как мама осторожно приоткрывает дверь в мою комнату и еле слышно шепчет:

— Спокойной ночи, дорогая Лондон.

Ее слова действуют на меня как снотворное — я мгновенно расслабляюсь.

Теннисный матч заканчивается. Побеждает любовь. И никакого решения.

Но я почему-то все равно засыпаю.

Я в одиночестве плетусь из раздевалки в спортзал и проклинаю вторники.

По вторникам у нас самое ужасное расписание: все мои нелюбимые предметы, по 90 минут каждого.

И никакого Люка.

И Джейми тоже.

Размышляя о том, что же мне делать с Джейми, я прохожу под турником, закрепленным над тяжелыми дверями спортзала, и делаю шаг на блестящий пол. В зале ярко, громко и гулко, здесь кипит жизнь, здесь с писком проносятся по полу кроссовки, стоит крик и пыхтение, и на какой-то миг вся эта сенсорная перегрузка притупляет мою бдительность.

Прежде чем я успеваю отпрыгнуть, пригнуться или хотя бы зажмуриться, все мысли вылетают у меня из головы, выбитые ударом тяжелого кожаного мяча, врезавшегося мне прямо в правую щеку. Удар настолько силен, что я отлетаю в сторону, теряю равновесие, спотыкаюсь и без малейшего намека на грацию валюсь на пол.

Громкое позорное «Ай!» вырывается у меня изо рта, когда я крепко впечатываюсь в пол сначала бедром, потом ребрами, а в довершение всего — головой.

Мне кажется, что у меня внутри что-то выпало или сместилось.

В правом ухе звенит, щеку жжет и щиплет в том месте, куда врезался чужеродный объект.

Я убираю с лица волосы, которые еще не успела стянуть в хвост на затылке. Моргаю, чтобы прогнать искры, пляшущие между глазами и картиной мира.

Одним ухом и частично доступным зрением оцениваю размеры катастрофы.

Еще недавно активные и жизнерадостные ученики первого урока физкультуры в считанные секунды превращаются в кривляющуюся, жадно глазеющую, тыкающую пальцами и веселящуюся стаю, заливающуюся мерзким хохотом. И хохочут они надо мной.

Они плотным кружком обступают нелепую груду моих конечностей, но при этом никто и не думает предложить мне руку и помочь подняться, они только подталкивают друг друга локтями, ржут и глазеют, кривляются и гогочут.

Я пытаюсь встать с пола, но мои чувства все еще отключены, поэтому процедура оказывается сложнее, чем хотелось бы. Я словно пьяная — да, я знаю, о чем говорю, мне знакомо это ощущение. Я его помню. И не преувеличиваю.

Мои тщетные попытки подняться вызывают истерику у Триши Миллер: она складывается пополам и испускает пронзительный визг гиены — я уверена, это и есть ее настоящий смех.

Когда я кое-как поднимаюсь, толпа начинает расходиться, и тут я вдруг ловлю взгляд Пейдж Томас, которая поспешно отворачивается, тихонько хихикая.

Пронзительный свисток миссис Мартинес призывает нас к порядку, и мне приходится присоединиться к одной из команд. Я замечаю выразительные взгляды и смешки, со всех сторон летящие в мой адрес, но миссис Мартинес тоже не слепая, поэтому громко грозит нам штрафными кругами, если мы не будем внимательнее к правилам.

Можно подумать, у этой игры есть правила!

Оставшуюся часть урока я, как могу, стараюсь защитить себя в этом мучительном виде «спорта», который следовало бы навсегда запретить в средней школе в качестве командной игры.

Потому что в нем нет ничего, кроме боли и унижения.

Его следует избегать любой ценой.