Мама сдержала свое обещание, и инцидент со шнурком от ночной сорочки больше никогда не вспоминали. У моей матери было своеобразное отношение к проблемам: «Если мы не говорим об этом, значит, этого и не было». И ее логика, как будто была заразной, передалась всему больничному персоналу.

После этого отец навестил меня без матери только один раз.

— Помни, Антуанетта, что я тебе говорил. Никому нельзя рассказывать о наших семейных делах, поняла?

— Да, папа, — ответила я, пытаясь ускользнуть под одеяло, лишь бы спрятаться от его сурового взгляда: в его глубинах я видела зарождающуюся ярость, которая грозила выплеснуться, стоило мне когда-либо ослушаться его.

Каждый день я ждала, что придет мама, и раз за разом меня ждало разочарование. Когда она наконец пришла, то долго извинялась. Ее оправдания сыпались на меня, и я, желая верить ей, кивала головой в подходящие моменты. Работа, объясняла мать, совершенно вымотала ее. Так долго приходится добираться на автобусе, продолжала она. Еще мама говорила, что тетя Кэтрин с нетерпением ждет меня к себе. Семья у нее обеспеченная, поэтому ей не нужно работать. Мама сожалела, что не может себе позволить сидеть со мной, но не сомневалась в том, что я все прекрасно понимаю. И тоже должна с нетерпением ждать визита к тете.

А у меня, одиннадцатилетней, было только одно желание: вернуться домой к своей маме, — но желание доставить ей удовольствие снова оказалось сильнее.

— Я очень рада, что смогу поехать к тете Кэтрин, — ответила я и была вознаграждена счастливой улыбкой и двумя поцелуями в обе щеки.

Последние дни в госпитале слились в один: я читала, играла с другими детьми, ждала, когда мне скажут, что завтра выписка. Наконец этот день настал.

В то утро я встала рано, оделась, сложила в свой чемоданчик одежду и книги, которые накопила за три месяца пребывания в больнице. Закончив сборы, я села на кровать и стала терпеливо ждать маму.

Сначала поездом, а потом на автобусе мы с мамой добрались до Кентского побережья, где в большом, беспорядочно спланированном доме жила тетя Кэтрин. Мне выделили милую комнату с обоями в цветочек, которые сочетались с таким же цветастым покрывалом на белой кровати. Как мне сказали, когда-то это была спальня дочери тети Кэтрин, но теперь, когда Хейзел стала старше, ее переселили в комнату побольше.

Тетя Кэтрин не находилась с нами в кровном родстве — она была лучшей подругой моей матери. В пятидесятые годы добавлять титулы «тетя» или «дядя» к именам взрослых считалось обычным для всех, кто был моложе двадцати одного года. Тетя Кэтрин была миловидной женщиной с волосами до плеч, покрашенными в модный по тем временам мышино-коричневый цвет, выдавая тем самым свою принадлежность к поколению, которое не слишком зависело от искусства парикмахеров. Шлейф ее духов, в которых смешивались легкие цветочные ароматы и вкусный запах выпечки, надолго оставался в комнате после ее ухода. У нее, в отличие от моей матери, ногти были коротко подстрижены и накрашены самым бледным розовым лаком, а ноги обуты в сандалии на плоской подошве. Высокие каблуки, как я заметила, она надевала только в особых случаях, например в те дни, когда выводила меня в чайные, напоминавшие мне раннее детство.

Наш первый совместный выход был в большой универмаг, где она предложила мне выбрать ткань:

— Ты заметно подросла в госпитале, Антуанетта, и так похудела, что твоя одежда тебе уже не годится. — Таким образом она тактично отвергла мой стиль «секонд-хенд», который так любила мама и так ненавидела я. — Давай вместе выберем что-нибудь симпатичное.

Взяв меня за руку, она прошла в лифт, где лифтер, ветеран войны, гордо носящий униформу служителя универмага, с пришпиленным к груди рукавом отсутствующей руки, сидел на стуле и объявлял ассортимент товаров каждого этажа, пока мы не добрались до галантереи. Это была послевоенная Англия, и автоматика еще не вытеснила службу лифтеров.

Пройдя через зал, где торговали пуговицами, шерстью и разнообразными вязальными принадлежностями, мы подошли к секции тканей. Моему восхищенному взору предстала материя всех цветов радуги; такого многоцветья я никогда раньше не видела. Первыми мое внимание привлекли нежный серебристый шелк и шифон, расшитый бисером. Мне захотелось броситься к витрине и рассмотреть все образцы, но тетя Кэтрин мягко взяла меня за руку и направилась к секции более подходящего нам хлопка.

— Посмотри, — воскликнула она, показывая на рулон ткани в нежно-розовую и белую полоску, — тебе это наверняка подойдет. — Прежде чем я успела ответить, она показала на другой отрез, на этот раз бледно-голубой ткани. — Или тебе больше нравится это?

Я молча кивнула головой, боясь разрушить очарование момента. От волнения у меня перехватило дыхание и язык стал деревянным.

— Ну, тогда возьмем оба, — радостно воскликнула она. — А теперь нам нужно подобрать что-нибудь для выходного платья.

Она заметила, как загорелись мои глаза при виде богатой шотландки, очень похожей на ткань моего любимого платья, из которого я уже выросла.

— Это мы тоже возьмем, — сказала она.

Нам упаковали и перевязали покупки, и она повела меня в чайную. Я не верила своему счастью: теперь у меня будет не одно, а целых три платья. Я вышагивала рядом с ней по мостовой и улыбалась так широко, что мои щеки едва не лопались.

Понимая, какой это особенный день в моей жизни, она позволила мне съесть кусочек торта, нарушив мою строгую диету. Проглатывая нежнейший бисквит и ощущая сладость глазури на языке, я чувствовала себя абсолютно счастливой, и мне захотелось остаться с ней навсегда.

Войдя в жизнь, которую раньше могла только представлять себе по рассказам других детей, я словно прошла сквозь зеркало, как Алиса, и желания возвращаться не возникало. В тот день я забыла о Джуди, забыла о том, как по ней скучаю, и позволила себе наслаждаться каждым мгновением. Моя нескрываемая радость забавляла тетю Кэтрин, и она с удовольствием планировала наши следующие выходы в город.

— Правда, мы пока не можем развернуться в полную силу, — предупредила она, — потому что ты еще не совсем поправилась, но через несколько недель я хочу вывести всех вас в цирк. Хочешь?

Я почувствовала, как мои глаза округлились: о таких подарках я только в книгах читала. Конечно, я мечтала пойти в цирк, но ни разу там не была.

— О, да! — только и удалось воскликнуть мне.

Нет, определенно, лучшего дня и быть не могло.

За то время, что я прожила в ее доме, мне стало ясно, что самое большое удовольствие тете Кэтрин доставляет забота о собственной семье, и я чувствовала себя частью этой семьи. Ее двое детей — Рой, на год старше меня, и Хейзел, старше на пять лет, — можно сказать, игнорировали меня. Рой — потому что я была недостаточно крепкой, чтобы со мной можно было играть, а Хейзел — в силу разницы в возрасте. Поэтому я была удивлена, но очень рада, когда через пару недель после моего приезда Хейзел предложила посмотреть ее лошадь. Лошади были ее страстью; она ездила верхом с раннего детства, и у нее был собственный пони, пока она не переросла его. Новую лошадь ей подарили на пятнадцатилетие, и она была предметом ее гордости и радости.

Это был мерин, как она объяснила мне, гнедого окраса. Я поняла, что Хейзел заботилась о нем так же трепетно, как я о Джуди, хотя, по ее словам, с собакой можно было лишь разговаривать, а на лошади еще и ездить верхом, так что пользы от нее было больше.

Тетя Кэтрин дала нам с собой пучок моркови, чтобы покормить коня, предупредила Хейзел, чтобы она не разрешала мне уходить далеко, и я, мысленно восхищаясь геройством своей новой подруги, последовала за ней в поле. Золотисто-коричневый конь, гораздо крупнее, чем пони Кулдарага, поскакал нам навстречу. Мне было велено держать свое угощение на вытянутой ладони, что я и сделала. Я испытала наслаждение, когда его теплое дыхание коснулось моей ладони, и моя уверенность в себе возросла, когда он позволил погладить себя по голове.