— Пэдди, остановись, ты же убьешь ее!

Я пыталась вырваться, разжать его пальцы, слышала свое хриплое дыхание, а мои ноги беспомощно били воздух.

Снова раздался его рев:

— Будешь делать то, что я сказал!

До меня доносились звуки маминой мольбы, и наконец его хватка ослабла. Я приподнялась, ошарашенная, оглушенная.

— Убери ее с глаз моих долой, — крикнул он матери. — Уведи в ее комнату.

Она, ни слова не говоря, взяла меня за руку и быстро вывела в коридор, провела по лестнице и там, наверху, резко отпустила. Сердито глядя на меня, она велела не высовываться из комнаты.

— Почему ты все время его злишь? Ты же знаешь, какой у него характер. — Голос ее звучал устало. — Неужели ты не можешь, хотя бы ради меня, попытаться жить с ним мирно?

Я расслышала умоляющие нотки в ее голосе и поняла, что она напугана не меньше моего.

Позже она вернулась в мою спальню, где я, все еще в прострации, пыталась успокоиться за чтением «Маленьких женщин». Наши взгляды встретились, и мне стало ясно, что чувство защищенности, которое я испытывала в этом доме, когда здесь жили обе миссис Гивин, ушло навсегда. Я поняла, что мать приняла сторону отца, а мне была отведена роль трудного ребенка.

— Постарайся больше не сердить отца, Антуанетта.

Вот и все, что она сказала, унося из моей комнаты масляную лампу. Я закрыла глаза. Лишенная возможности читать, я стала сочинять свою историю. Историю, в которой я снова была любима, у меня было много подруг и все приглашали меня в гости.

Я снова в хосписе. Приготовила себе кофе и закурила, пытаясь остановить поток воспоминаний, но Антуанетта, призрак моего детства, не покидала меня. Я снова услышала ее голос:

— Тони, вспоминай сама, вспоминай, как все было на самом деле.

Я-то думала, что с прошлым покончено, но лицо Антуанетты вновь и вновь вставало передо мной. Я уже давно уничтожила почти все фотографии из своего детства, но сейчас они опять, словно в калейдоскопе, сменяли друг друга на моих глазах.

Я вновь видела кудрявую девочку, которая уверенно улыбалась в объектив, сложив на коленях свои пухлые ручки. На той фотографии она была в любимом платье с оборками, сшитом матерью.

Несколькими годами позже она уже позировала в клетчатом платье, слишком коротком для ее угловатой костлявой фигуры, без носков и в стоптанных сандалиях. Под ничего не выражающими глазами залегли темные круги. Она стояла на лужайке Кулдарага, держа на поводке Джуди, а ее остальные друзья, собаки, лежали у ног.

На другой фотографии она была снята на фоне рододендронов Кулдарага вместе с матерью, которую так любила. И не было ни одного снимка, где рядом с ней находились бы другие дети или подруги.

Я заставила себя отвлечься от просмотра этих виртуальных фотографий и вернулась к постели матери. Но, закрыв глаза, снова унеслась в прошлое, вспомнив несчастную одинокую девочку из Кулдарага. Девочку, которой испортили день рождение, и не только жестокостью отца и безразличием матери, но и тем унижением, что она испытала, общаясь со сверстницами. Я снова увидела ее за воображаемой стеклянной перегородкой, откуда она наблюдала за тем, как играют, смеются и болтают ее одноклассницы. Она так и не смогла стать полноправным членом их компании.

Она и в самом деле не могла почувствовать себя одной из них, потому что ее детство давно ушло. К своему десятому дню рождения она уже знала, что счастье — это всего лишь мимолетная иллюзия.

Сидя у постели матери, я вдруг вспомнила один эпизод моего тайного протеста и усмехнулась. Это случилось вскоре после того злосчастного дня рождения и стало моей попыткой доказать, что маленькая девочка способна испытывать злость и может постоять за себя.

В Кулдараге все неиспользуемые камины были забиты газетами, чтобы не выдувало тепло и не залетали птицы и летучие мыши. Когда я в сумерках ходила за водой, то часто видела, как вокруг дома кружат летучие мыши, с наступлением темноты выбирающиеся в свой невидимый мир.

Наблюдая за ними, я вспомнила тот день в церкви, когда звон колокола потревожил одну из них. Я видела, какой ужас вселил ее слепой полет в женскую половину паствы.

Я тщательно выбрала время, зная, что когда по пятницам отец уезжает в Коулрейн на своей машине, то возвращается поздно и пьяный. Знала я и то, как ведет себя мать в такие дни. Отчаявшись дождаться его, она пробиралась по длинному темному коридору из гостиной на кухню со свечой в руке. На кухне она заваривала чай, а потом поднималась по черной лестнице в свою спальню.

В ту ночь, зная, что мать думает, будто я уже сплю, я осторожно встала с постели, чтобы осуществить свой план. Летучие мыши должны были получить максимальный доступ в дом. Я проделала дырки в газетной набивке каминов. После этого открыла заднюю дверь, которая вела во внутренний дворик, где находились заброшенные конюшни, в которых жили летучие мыши.

После этого я устроилась на верхней площадке черной лестницы, терпеливо ожидая ночных гостей, исполнителей моей маленькой мести. Мое терпение было вознаграждено. Одна храбрая летучая мышь впорхнула в заднюю дверь. Убедившись в том, что она залетела достаточно далеко в дом, я босиком спустилась по лестнице и тихо притворила дверь.

Дрожа от холода, я вернулась на свой пост на лестнице и стала ждать. Ждать пришлось недолго.

Я увидела оранжевое сияние, просочившееся из открывшейся двери гостиной. Показалась зажатая в руке матери свеча, освещавшая ей путь по коридору. Потом я услышала ее крик, когда летучая мышь прошуршала у нее над головой.

Я знала, что она оцепенела от ужаса. Быстро сбежав по лестнице, я обняла ее, взяла свечу из ее дрожащих пальцев и провела обратно в гостиную, где усадила в кресло. Я сказала, что была в ванной, когда услышала ее крик.

Пока она сидела, заливаясь слезами, я взяла свечу и прошла на кухню, где спящие собаки даже не шелохнулись, и приготовила ей чаю. Поставив на поднос чашку, молочник и сахарницу, я помогла матери подняться по лестнице в спальню. Я опустила поднос на ночной столик, обняла мать, потому что все-таки любила ее.

Глядя уже глазами взрослого человека на жизнь своей матери, я все пыталась решить, каково ей было в те годы. Я могла понять, почему ей так хотелось ускользнуть в мир фантазий, где мы были счастливой семьей. В конце концов, что еще у нее было? Со смертью миссис Гивин она лишилась общения. В Северной Ирландии у нее было ни друзей, ни родных, ни, разумеется, финансовой независимости. В отсутствие транспорта, ее изоляция становилась все более ощутимой, и я чувствовала, что она погружается в глубокую депрессию.

В наши дни женщина, конечно, имеет выбор, которого была лишена моя мать, но я не уверена в том, что она выбрала бы другой путь, будь у нее такая возможность. В этом меня убедили события последующих лет.

Я сидела возле постели матери, разглядывая ее в тусклом ночном свете. Я смотрела на ее хрупкое беспомощное тело и видела, что сон разгладил морщины, вызванные болью. Я испытывала те же противоречивые эмоции, что и маленькая девочка, сидевшая возле матери в ту ночь: недоумение, злость и сильное желание утешить и защитить ее.

Теперь, когда Гивинов не стало, отец снова стал наведываться ко мне в спальню. В те дни, когда он собирался задержаться после работы, он уезжал в город на своей машине. Возвращался он, когда мы с мамой уже спали, каждая в своей комнате, в разных концах дома. В моей спальне было темно, лишь ясными ночами в комнату сочился лунный свет. Я часто проваливалась в сон, воображая нарисованное на луне доброе и веселое мужское лицо. Фонарик я давно потеряла, мою лампу мать забрала, и лишь свеча помогала мне пробираться по коридору к себе. Лежа в темноте со сжатыми кулаками, я крепко зажмуривалась в надежде на то, что если я не открою глаза, он не появится. Но он всегда появлялся. Я пыталась забраться глубже под одеяло. Но потом чувствовала холод, когда он стаскивал одеяло и задирал мою фланелевую сорочку. Он шептал мне на ухо: — Тебе ведь это нравится, Антуанетта, правда?