– Что собака? – вздрогнул Лачугин.

– Даже собака оставила свой «автограф» на ваших брюках. Как знала… Да, да, не удивляйтесь. На штанине ваших брюк, в которых вы ходили в тот день на работу, – следы от зубов убитой вами собаки, дворняжки Портновых… – Следователь разложил перед Лачугиным целую кипу исследовательских документов. – Это не мои домыслы, Лачугин. Это заключения специалистов. И каждое из них имеет доказательственное значение. Вот, взгляните на них, вникните в их смысл. Может быть, вы, наконец…

– Не надо… – Лачугин поднял трясущуюся руку, но тут же беспомощно опустил ее и погрузился в молчание. Было слышно, как тикают часы на руке следователя. Прошла минута, а Лачугин все молчал. Лишь лицо его покрывала мертвенная бледность.

О чем он думал сейчас? О том, каким синим было небо и как ярко светило солнце в тот день, когда он вышел за ворота исправительно-трудовой колонии и, с упоением вдыхая напоенный весенним ароматом воздух, пешком пошел на вокзал, чтобы оттуда поехать домой? О том, каким вкусным и приятным был первый обед за семейным столом, когда рядом сидели жена и дети? Или ему вспомнился тот тихий жаркий полдень, когда, подойдя к сломанному забору, он увидел девочку, мирно бредущую к лесу? А может быть, он представил сейчас воочию ту маленькую лесную поляну, березу и траву на ней, обрызганные кровью?

Так это было или нет, а только усмехнулся Лачугин и произнес с желчью:

– Ухватили все же за хвост… Цапнули… Хоть отсюда – прямо на эшафот! Ну, молодцы! Поздравляю. Кричать «браво», что ли? Закричу…

Он вскинул голову и вдруг захохотал. Захохотал дико, по-звериному.

– Да, я – убийца! Убийца! – закричал он, буквально захлебываясь от хохота. – Я… я ненавидел Портнова, его жену, весь род его! Вся грудь моя была наполнена ядом! Яд разъедал мне ум, сердце, все, все, все! Я не выдержал, слышите, не выдержал! Ха-ха-ха! Как увидел девчонку, стройную, красивую, все разом перемешалось в голове! Я пошел за ней, пошел, как волк, как гиена. Все время я следил за каждым ее шагом. Возле поляны никого не было. И собака гуляла где-то в лесу. И тут я напал на нее, схватил сзади, а она вырывалась, пыталась кричать. Я зажимал ей рот…

Мустафин слушал его, не перебивая. Он не пытался противодействовать тому, что происходит с Лачугиным, зная, что это – истерия, истерия страха и отчаяния, постоянно преследовавшие его, а теперь нахлынувшие на него с такой внезапной и неукротимой силой, что совладать с ними было просто невозможно. И поэтому он терпеливо ждал.

– Да, да, зажимал ей рукой рот, не давая кричать! – надрывался Лачугин. – Она уже задыхалась. И тут откуда ни возьмись выскочил этот пес и вцепился мне в штанину. Я сначала отбивался ногой, а потом под руку подвернулась коряга. Пса я прибил сразу. Ну, а ее тоже… вгорячах…

Приступ безудержного хохота прекратился так же внезапно, как и начался. Теперь Лачугин сидел, судорожно глотая ртом воздух. Но и это длилось недолго. Он успокоился, наконец, отдышался и продолжал медленно и приглушенно, лишь время от времени как-то жутко вздрагивая всем телом:

– Потом я понял, что влип в мокрое дело… Меня охватил страх. Нет, не страх, а ужас… ужас…

Он повторил «ужас» несколько раз, не решаясь или не находя в себе сил говорить дальше, схватился рукой за голову и, весь согнувшись, тихо, жалобно, по-щенячьи заплакал.

– Меня… меня, наверное, расстреляют, расстреляют… – скулил он, все больше теряя самообладание. – Я вам во всем признался честно. Но все равно, меня расстреляют, я знаю…

– Мы только что говорили здесь о Петре Рябове… – намекающе заметил следователь.

Лачугин поднял голову и в глазах его, наполненных слезами, сверкнула злоба.

– Он, он, сволочная душа, – процедил сквозь зубы убийца. – И сам скормил червей в сырой земле, и меня подвел под вышку, падла… А ведь кто тянул его за язык! – Он несколько раз пошмыгал носом, вытер глаза. – Вы знаете, наверное, срок мне дали за то, что сейф я в колхозе выпотрошил… поехал туда, как истинный пролетарий, хлеб, видите ли, убирать, в комфортабельном автобусе ехал, а оттуда везли уже на «черном вороне»… Потом суд, зона… Когда пришел на отсидку Петька Рябов, обрадовался сначала: земляк, мол, кореш! Последней краюхой с ним делился, в число «авторитетных» его вписал. А он отблагодарил сполна… Целый год ходил поганец с тайной улыбкой, ничего не говорил и лишь на второй, когда уже слег совсем от недуга, выложил все как на духу. Ты, мол, здесь мозоли на пузе натираешь, а Нюрка твоя там с Володькой Портновым такие романсы закатывают… Словно ножом резануло меня по сердцу. Весь свет померк в глазах. Три дня ничего не ел, не пил, а потом заревел, как баба, проклял Володьку и поклялся вернуть ему все сполна… Станете спрашивать, зачем клялся, не разобравшись ни в чем? Эх, скажи мне Петька про все это там, на воле, – враз бы разобрался что к чему. А в зоне? Кругом все одно: вышки да проволока… Гнешь спину с утра до вечера… Дни тянутся, будто годы. Лежишь иногда ночами – глаз не сомкнуть от тоски. А тут еще такое… Как представишь, что жена твоя там… Думал, не выдержу сначала: или свихнусь, или накину себе ремешок на шею… Потом все же взял себя в руки. Успокоился малость. Отложил все, как говорится, на поздний срок… В первое время, как вышел на волю, слова Петькины словно бы и не тревожили сердце. И Нюрку свою не упрекал ни в чем, а лишь приглядывался потихоньку. А потом привычным делом стала матушка-свобода, развязались руки. К рюмке стал опять прикладываться, примечать, что делается вокруг. Увидел однажды я их, Нюрку и его, на каком-то празднике, стоят, беседуют о чем-то, улыбаются так мило, будто под венец собираются. Оборвалось у меня что-то внутри. Все разом вспомнилось: и слова Петькины, и лагерная клятва. Потом видел их еще и еще… Может, и не было ничего особенного между ними, может, случайно все так получилось, но тут уж как знать… Опять злыдня стала приходить по ночам. Снова стала прибивать меня к самой грани сумасшествия. Не мог ни спать, ни есть, одно было на уме – как досадить Володьке, как исполнить ту клятву… Сначала хотел поладить с его Евдокией, сделать все по согласию: что взял, то отдай – и квиты. Не вышло ничего. Гордой оказалась… И после этого еще как-то сдерживал себя, заметал злость и обиду. А как увидел на пустыре девчонку их, юную, красивую, похожую на мать, враз потерял разум и не мог уже ничего поделать с собой, ничего…

Он опять опустил голову и несколько раз всхлипнул.

Следователь смотрел на него холодным взглядом.

– А зачем ходили опять туда, на поляну? Ведь это были вы…

Лачугин продолжал сидеть с опущенной головой.

– Не знаю… – с дрожью произнес он. – Не мог, видать, иначе. Тянуло меня туда. Тянуло, будто к заколдованному месту. И сам не заметил, как побрел к лесу. Ноги подгибаются, боюсь сам, а иду, иду, словно черт какой-то толкает в спину. И дело там было еще… В тот день, когда я загубил девчонку, затерял где-то портсигар, где была справка с моей фамилией. Думал, в лесу, может, обронил. Боялся, что найдете и возьмете меня сразу за хвостик. Вот и решил посмотреть заодно. А теперь уж… – Он опять согнулся и глухо застонал. – Теперь меня расстреляют. Я знаю, расстреляют…

Из кабинета его увели почти под руки. И все время он повторял отрывистое, бессвязное: «Расстреляют меня… знаю… расстреляют…»

И, наблюдая за этой неприятной до отвращения сценой, следователь подумал: «Как же примет кару этот человек, легко и бездумно погубивший молодую, совсем юную жизнь?» – «Человек? – мысленно переспросил он себя и тут же ответил: – Призрак!»

Оперативное совещание закончилось в десять. Все покинули зал заседаний. В коридоре начальник милиции Лесков предложил учтиво, без излишней навязчивости:

– Михаил Иванович, может быть, по чашечке кофе?

Стартов рука об руку работал с Лесковым уже восьмой год, знал его как человека душевного, внимательного, и сейчас, когда он находился здесь, в его «владениях», было бы непочтительным не заглянуть в кабинет хозяина, не присесть и не обменяться с ним хотя бы парой житейских фраз после только что закончившегося делового разговора.