Наше знакомство со следователем прокуратуры Иваном Ивановичем Сомовым состоялось в конце лета. Тогда мы, трое студентов юридического факультета: я и мои однокурсницы Надя Журбина и Инна Солнцева приехали в село, где жил и работал Иван Иванович, для прохождения преддипломной практики.

Иван Иванович как-то сразу полюбился нам, овладел нашими молодыми сердцами. И в этом, наверное, не было ничего удивительного, если учесть, что после окончания университета мы собирались работать в прокуратуре и непременно следователями.

В то время Ивану Ивановичу было около шестидесяти. Небольшого роста, полный, неловкий, он и своей медвежьей походкой, и лысиной на голове, и добрым взглядом своих чуть прищуренных синих глаз — вообще всем своим обликом удивительно напоминал известного киноартиста Леонова. Одевался всегда скромно, но опрятно, ворот рубашки носил навыпуск. Говорил Иван Иванович складно, мягко и неторопливо, так что слушать его было одно удовольствие.

Мы знали: Иван Иванович проработал в прокуратуре всю свою жизнь. Много разных клубков — загадочных, странных, уникальных — пришлось ему распутать. И, само собой, нас сжигало любопытство — очень хотелось приоткрыть крышку его «послужного сундучка» и заглянуть туда хотя бы краешком глаза. Вскоре такой случай представился.

Однажды в воскресенье Иван Иванович пригласил нас в лес за грибами. А грибник он был, надо сказать, заядлый. Знал, где что растет, в какое время лучше искать. Помнится, грибов мы тогда набрали прилично. Потом на лесной поляне устроили привал, разожгли костер. Пока готовился обед, расселись поудобнее и стали показывать друг другу, кто и что собрал. Вот тогда-то проворная и бойкая Инна Солнцева, долго не мешкая, подсела к Сомову.

— Иван Иванович, а ведь у вас, наверное, много интересных дел бывало, правда? — спросила тихонечко.

— Что было, то было, — невозмутимо отвечал он. И, разглядывая, великолепный белый гриб, порадовался ему точно ребенок: — Какое чудо, какое изумительное творение природы, а?

— Рассказали бы нам что-нибудь, Иван Иванович! — дуэтом наседали девчонки и, толкая меня в бок кулачками, призывали к солидарности.

Иван Иванович был не из гордых: долго упрашивать себя не заставил. Осторожно положив гриб в корзину, он вытер о траву ножик и простодушно сказал:

— А что — пожалуй, можно. Не то унесешь все с собой в царство Немезиды…

Он чуточку посидел, собираясь с мыслями, потом пошевелил в костре головешки и заговорил:

— Ну так слушайте. Лет пять или шесть назад выпало мне расследовать одно не совсем обычное дело. Было оно не таким уж и сложным, но по своему сюжетному, так сказать, построению некоторым образом впечатляющим. Стоял тогда вот такой же погожий день. С утра я ходил по лесу, а когда пришел домой, то из милиции мне сообщили, что парикмахер Анатолий Кузнецов покончил жизнь самоубийством. Труп лежит в доме его брата Кузнецова Василия, который жил на краю села возле оврага. Тотчас мы приехали на место происшествия с инспектором…

Иван Иванович, словно недовольный собой, что не с того нужно было начинать свое сообщение, вдруг решительно повернул разговор:

— Нет, давайте-ка я вам лучше расскажу сначала, кто такие были этот Анатолий Кузнецов и брат его. Так вот, Анатолий появился в селе примерно месяца за четыре до происшедших событий. Прибыл он из какого-то далекого городка, куда его забросила армейская служба и где он уже потом обосновался и прожил лет десять, не меньше. Приезд его в здешние места был неожиданным, а для многих и просто загадочным. Соседи Кузнецовых, например, до сих пор вспоминают с волнением, как со стороны пшеничного поля, при утренней заре, вошел в село этакий красавец-интеллигент в светлом модном костюме. Остановился он возле дома Кузнецовых, присел на скамеечку и лишь после того, как просидел молча целых полчаса, отворил ворота. А больше всего поразило то, что если в одной руке у него был обычный дорожный чемодан, то в другой он держал клетку с маленькой канарейкой… И уже потом стало известно, что носил он эту канарейку с собой повсюду, где только бывал, как память о сыне, утонувшем в одну из весен в речке. О жене Анатолий никому ничего не рассказывал. Позже выяснилось: после смерти сына Кузнецов сильно запил и надолго угодил в больницу. Когда он окреп, взял себя в руки, было уже поздно: жена ела пироги с другим… Так и оказался Анатолий в родительском доме. Отца и матери в ту пору в живых уже не было, брат Василий жил с женой Татьяной. Жили одни, в окруженном тенистым садом просторном пятистеннике. Приезд старшего брата Василий вроде бы встретил доброжелательно: без слов уступил ему одну из трех комнат и часть домашней мебели. Сам он работал в колхозе бухгалтером, а жена его — зоотехником. Недостатка они ни в чем не испытывали, дни коротали тихо и мирно, как и многие их односельчане.

Вполне устраивал молодых и тот образ жизни, который повел Анатолий. Как приехал, он сразу устроился в быткомбинат парикмахером. На работу уходил вовремя и точно, без опозданий возвращался. Был опрятен, одевался, как говорится, с иголочки и даже дома ходил только в чистом, свежевыстиранном, а на случай домашних дел надевал старый рабочий халат, который висел у него в углу комнаты. Работой Анатолий не брезговал, никакой и любил, чтобы в доме всегда был порядок. Если Татьяна задерживалась на работе или просто забывала в сутолоке сделать уборку, брал в руки ведро с тряпкой и начинал мыть полы, протирать мебель и окна. Одно смущало супругов: иногда на Анатолия находила какая-то болезненная тоска. Он запирался тогда в своей комнате и не выходил оттуда часами. Супруги не решались нарушить его уединенья. А однажды, когда их дома не было, в комнату Анатолия нечаянно заглянула соседка Василиса — да так и попятилась назад от растерянности: Анатолий сидел, уронив голову на стол, тело его дрожало точно в лихорадке, одна рука беспомощно, плетью висела, а другая… обнимала клетку, в которой с тревожным щебетом металась канарейка… И когда соседка, сидя на свадьбе у Карнауховых, поведала Василию обо всем, что увидела, тот сразу же помрачнел и сказал недовольно:

— Что там канарейка! Я уже несколько раз видел его в этой комнате с Танькой своей…

С тех пор в селе стали поговаривать, будто Василий ревнует жену к брату. Но об этом мы узнали позже…

Иван Иванович глубоко вздохнул: переживания тех дней, видать, тяжким бременем еще лежали на его плечах. Но, стараясь не подавать вида, продолжал:

— Так вот. Приехали мы, значит, с инспектором уголовного розыска Ерофеевым в тот самый дом. Встречает нас в дверях Кузнецов Василий, весь заплаканный, и поясняет: пришел домой на обед, постучался к брату, а он окровавленный лежит, записка на столе. Сразу побежал звонить в милицию, ни к чему не прикоснулся.

Мы приступили к осмотру. Глядим, и в самом деле, на полу одной из комнат, обставленной просто, по-холостяцки, лежит потерпевший. В старом рабочем халате, из груди рукоять ножа торчит, кровь на полу. Под коленом правой ноги — клетка раздавленная, а в ней мертвая канарейка. На столе, что рядом с трупом, лежит журнал «Турист» и на обложке написано карандашом: «Ухожу из жизни добровольно. Устал. Никого не тревожьте, не вините». И подпись. Отыскали старые письма и записи умершего, сравнили. Почерк, подпись — все сходится. А карандаш-то уже потом под трупом нашли…

Следователь помолчал немного, задумчиво потер рукой подбородок. Мы не мешали ему, ждали. И тут он словно спохватился:

— Да, чуть не забыл! В углу комнаты мы обнаружили туфли, дамские, на высоких каблуках. Набоечки на них свежие. А потом в ведре и кусочки отрезанной кожи нашли…