Закревский отвечал совершенно в том же духе: «Неужели примеры не могли научить Орлова, как должно обходиться с нашими солдатами; он, кажется, худо понимает звание нашего солдата. Нежность и приветствие пустое есть вред настоящий для службы, и давать солдату чувствовать, что не может его наказывать унтер-офицер и фельдфебель — значит внушать солдату нашему их не слушать. Живой сему пример любезное обхождение в Семеновском полку довело до какого сраму нашу армию? Наш солдат не есть иностранный, его надо держать в руках и чтобы боялся поставленных над ним начальников, которые имеют право всегда его наказывать; но всегда отпускать все ему принадлежащее и ничего не удерживать, пекись о нем, быть строгу, но справедлив, тогда служба пойдет надлежащим порядком. И буде Орлов иначе думает о нашем солдате, то весьма неосновательно, что легко можно ему доказать» [201].
А вот еще одно мнение Киселева: «Орлов должен сознаться, что система его неудобоисполнительная; он корчил Воронцова и позабыл, что тот командовал во Франции, имел средства обширные и со всем тем во многом не успел. Сверх того, добродушие Орлова ему повредило, он мягок для наших офицеров и добр до глупости».
И снова Киселев в споре с Орловым, на этот раз заочном, говорит, что к одной цели можно идти разными путями. И это не риторический оборот: благоденствие России и ее солдат связаны множеством нитей. Киселев и Закревский солидарны в понимании причины возмущения солдат. «Нравственные способы», «нежность и приветствие пустое», а также люди «правил весьма вредных», т. е. Раевский, развратили их, и дисциплина упала до того, что они посмели возмутиться беззаконными действиями командира и стали требовать принадлежащее им по праву. То есть, исходная причина «фальшивая филантропия», а не жестокость «глупых» начальников. При этом ясно, что ни Киселев, ни Закревский не в восторге от этой жестокости, но и пробуждение чувства собственного достоинства у солдат огорчает их не меньше. Для них здесь, впрочем, только неповиновение, несовместимое с понятием воинской дисциплины. Такой же, мы помним, была реакция и на восстание семеновцев.
«Наш солдат не есть иностранный», «он худо понимает звание нашего солдата», использует способы «у нас в России непригодные» — эти мысли, очень важны для понимания проблемы в целом. Легко догадаться, что речь идет о том, что русский солдат по своей непросвещенности, по своему характеру не может понять и оценить «любезного обхождения», «нравственных способов», приводящих к ослаблению дисциплины. Если тут и есть упрек солдатам, то по крайней мере он сильно сглажен тем, что «Адамовы и Брюхатовы» глупы и тоже не могут оценить этих «способов». Над солдатами должен стоять унтер с палкой, считают Киселев и Закревский, и тогда все образуется.
Однако оценка Киселевым и Закревским действий Орлова кажется несколько упрощенной. Вспомним его известные приказы, отданные в самом начале командования 16-й дивизией. Причины участившихся побегов солдат он определяет так: «недостаток в пище и пропитании», «послабление военной дисциплины» и «слишком строгое обращение с солдатами и дисциплина, основанная на побоях». С первой из них все ясно — офицеры нередко попросту обкрадывали солдат, вторая же раскрывается следующим образом: «Дух беспечности и нерадения, в частных начальниках тем более предосудительный, что пример их действует быстро на самих солдат, порождает в сих последних леность и от лености все пороки». Касаясь третьей причины, Орлов говорит: «Я почитаю великим злодеем того офицера, который следуя внушению слепой ярости, без осмотрительности, без предварительного обличения, часто без нужды и даже без причины употребляет вверенную ему власть на истязание солдат… строгость и жестокость суть две вещи разные, одна прилична тем людям, кои сотворены для начальства, другая свойственна тем только, коим никакого начальства поручать не должно». Внушения Орлова, как известно, имели относительный успех, в чем он и сам признавался. В приказе о лишении команды офицеров Вержейского, Гимбута и Понаревского читаем: «Жестокостями своими вывели из терпения солдат. Общая жалоба нижних чинов побудила меня сделать подробное исследование, по которому открылись такие неистовства, что всех сих трех офицеров принужден представить я к военному суду…» Весьма красноречиво заключение Орлова: «И что ж? лучше ли был баталион от их жестокости? Ни частной выправки, ни точности в маневрах, ни даже опрятности в одеянии — я ничего не нашел; дисциплина упала, а нет солдата в баталионе, который бы не почувствовал своими плечами, что есть у него начальник» [202].
Таким образом, как и в случае с офицерами, «тиранство» парадоксальным образом не ведет к укреплению дисциплины в армии, не поднимает уровня воинской выучки солдат. Жестокость по отношению к солдатам — не более, чем способ удовлетворения офицерами своих комплексов, и, напротив, оказывается причиной падения воинской дисциплины.
Вместе с тем едва ли следует представлять солдат как сплошь замордованную, безответную массу, терпеливо сносящую издевательства начальства. Это не совсем правильно. Напомним, что в 1819 г. Киселев писал, что замечает «в нижних чинах некоторую отклонность от требуемого и долженствующего быть чинопочитания» и что «уничтожил не форму в офицерах, а в солдатах оплошность перед ними», и просил Закревского прислать «приказ Аракчеева о дисциплине». Греч говорит о Шварце, что «презрение к нему офицеров и дерзость солдат доходил и до высшей степени». Интересны в этом плане и впечатления будущего декабриста А. С. Гангеблова о первых неделях пребывания в Измайловском полку вскоре после восстания семеновцев: «Нам стало заметно, что полк далеко не спокоен: солдаты, хотя и исполняли требования дисциплины, но покорялись ей с нескрываемым пренебрежением и на офицеров смотрели свысока, насмешливо… Нельзя было не заметить озабоченности, особливо ротных командиров: случались такие выходки со стороны подчиненных, которые ясно указывали на сознание этими последними своей силы… Однажды наш батальон, долженствовавший в тот день занять караулы… стоял вольно в ожидании своего полковника; а мы, офицеры, сойдясь шагах в двадцати перед фрунтом, весело разговаривали. Показался со стороны казарм… старый гренадер… Вместо того, чтобы обойти стороной он направился в интервал между нами и фрунтом батальона и, когда с ним поравнялся, то обратился к батальону и громко скомандовал: „Смирно!“ Батальон смолк и стал „смирно“, как бы по команде своего полковника. „Здорово, ребята!“ — крикнул гренадер. „Здравия желаем!“ — грянул батальон, и вслед за тем по всему строю раздался хохот. Гренадер повернулся и пошел своей дорогой как ни в чем не бывало, и никто из офицеров, даром что все они были сильно поражены такою дерзостью, никто из них не тронулся с места, чтоб остановить наглеца. Видно начальство потеряло почву под собой». Причины появления «такого мятежнического настроения» Гангеблов видел в возмущении семеновцев, в коллективной подаче прошений об отставке офицерами самого Измайловского полка, в убийстве одним лейб-егерем своего ротного командира капитана Батурина — «таких небывалых дотоле фактов слишком достаточно, чтобы произвести более или менее глубокое впечатление». Усугубило ситуацию решение «завести кабаки по полкам, по одному в каждой ротной артели» дабы солдаты не шатались по городу пьяными. Это и стало основной причиной того, что «расшатанная дисциплина дошла до своевольства» [203]. Положение исправил начавшийся поход гвардии к границе (она должна была участвовать в подавлении революции в Италии). Многомесячное пребывание в Белоруссии и Литве вернуло все на свои места.
Солдаты-измайловцы проницательно почувствовали изменения в привычных условиях службы. Видимо, не была для них секретом и неуверенность военных властей во время «семеновской истории», а некоторое смягчение дисциплинарной практики после нее было воспринято как проявление слабости начальства и позволило ощутить свою силу. Так что Киселев и Закревский на первый взгляд не так уж неправы. Однако Павел Дмитриевич однажды высказал на этот счет удивительно точную мысль: русские солдаты «в действительности беспрекословно повинуются только таким начальникам, которых уважают».
