Итак, ясно, что в рассматриваемый период Воронцов занимал весьма либеральные позиции, особенно на фоне настроений высшего эшелона бюрократии. Упоминание его имени в контексте выбора главы будущего правительства не выглядит совершенно искусственным. Словом, здесь есть над чем задуматься.

В апреле 1816 г. Ермолов был назначен главнокомандующим в Грузии, т. е. командиром Отдельного Грузинского корпуса и главнокомандующим в Грузии и Астраханской губернии. Одновременно было объявлено о том, что он поедет послом в Персию. В декабре 1816 г. он прибыл в Тифлис. Началось его десятилетнее «проконсульство» на Кавказе.

Вопреки укоренившемуся мнению, согласно которому это назначение было своего рода ссылкой, куда его отправили происками Аракчеева и Волконского (два злейших врага вдруг объединяются, и зачем?), якобы ужасно боявшихся растущего влияния Алексея Петровича на Александра I, который будто бы тоже его боялся, но уже априори (неясно, отчего же тогда росло влияние?), сам Ермолов так не только не считал, но, напротив, мечтал об этой «ссылке». В феврале 1816 г. он писал Закревскому, помогавшему получить ему это место через Волконского: «Поистине скажу тебе, что во сне грезится та сторона (Грузия — М. Д.) и все прочие желания умерли. Не хочу скрыть от тебя, что гренадерский корпус меня сокрушает и я боюсь его… Не упускай случая помочь мне и отправить на восток» [69]. А в мае 1816 г. Ермолов сообщал Воронцову, что готовится ехать на Кавказ: «Вот… исполнившееся давнее желание мое. Боялся я остаться в гренодерском корпусе, где бы наскучила мне единообразная и недеятельная служба моя. Теперь вступаю я в обширный круг деятельности. Были бы лишь способности, делать есть что! По справедливости могу назваться балованным сыном счастия» [70].

Ермолов не был новичком в этих местах. Еще в 1796 г. он участвовал в Дербентском походе Зубова. (Может быть, именно Ермолов выпустил последнее ядро в многобатальное царствование «Матушки»! Во всяком случае, одно из последних — уж точно.) Кавказу еще долго предстояло оставаться страной мифической, легендарной, почти такой же легендарной, как Индия. О нем как бы забыли в то эпическое время, когда решались судьбы Европы. А на Кавказе с 1805 г. шла долгая и тоже «забытая» война с Персией, которая, несмотря на недостаток сил, окончилась победой малочисленных русских войск под командованием героического Котляревского. В 1813 г. был подписан Гюлистанский мир (Ермолов должен был закончить территориальное разграничение по этому договору).

Сумрачно-кокетливое, но от того не менее внушительное наименование «Проконсул», распространенное тогда среди приятелей Ермолова, вполне соответствовало его положению. Он получил власть над обширной территорией от Кубани до Волги и от степей Северного Кавказа до Эриванского ханства. На этой древней земле обитали десятки народов, многие из которых имели тысячелетнюю историю и традиции, отношения между ними были очень непростыми. Здесь был узел острых противоречий — национальных, религиозных, социальных и, наконец, межгосударственных. Россия бралась их разрешить.

Можно думать, что Ермолов до прибытия на Кавказ и сам не осознавал реального масштаба задач, стоявших перед ним. Но энтузиазм незнания, огромное самолюбие не позволяли ему признаться в этом, если не считать сетований на свою неспособность, обычных для наших героев и не только их. В первом письме из Тифлиса в Париж он пишет Воронцову: «Беспорядок во всем чрезвычайный. В народе врожденная к нему наклонность, слабостию многих из предместников моих ободренная. Мне надобно употребить чрезвычайную строгость, которая здесь не понравится… Наши собственные чиновники, отдохнув от страха, который вселяла в них строгость славного князя Цицианова, пустились в грабительство и меня возненавидят; ибо также и я — жестокий разбойников гонитель. Я не в состоянии заменить их лучшими, следовательно, верных помощников иметь не буду». Что касается русских офицеров, то «половину оставшихся надобно удалить, ибо и самое снисхождение терпеть их не в состоянии. Необходимы меры весьма строгие. Они не заставят любить меня» [71]. Таким образом, главное средство для приведения дел в порядок — строгость, строгость и строгость. Это относилось, как можно видеть, не только к местным жителям, но и к непосредственным подчиненным Ермолова.

Едва ли не главная проблема для Ермолова — войска Грузинского корпуса.

«Обстоятельно вникал я в образ жизни войск… Нимало не удивляюсь чрезмерной их убыли. Если нашел я кое-где казармы, то сырые, тесные и грозящие падением; в коих можно только содержать людей за преступление; но и таковых немного, большею частою землянки, истинное гнездо всех болезней, опустошающих прекрасные здешние войска. Какая тяжкая служба офицеров, какая жизнь несчастная!»; «провиантсткая часть с ума сводит. В магазинах нет ничего»; «кроме славного Котляревского все прочие (полковые командиры — М. Д.) обзавелись хуторами, табунами и хозяйством, а полкам оттого ни малейшей нет пользы», — писал он Закревскому [72].

Трудностей было очень много, но много было и «доброй воли к трудам». Ермолов пытался облегчить положение солдат, выбивал у начальства деньги на строительство казарм, лазаретов, улучшал питание. Сделать все это было непросто.

Характерный пример. Считая существовавшую солдатскую форму непригодной для кавказского климата, Ермолов был убежден, что ее изменение позволит уменьшить болезни и смертность, и начал ходатайствовать об этом перед Петербургом. «Может быть негодовать будут на меня, что я нахожу некоторые вещи в одежде солдата несвойственными здешнему климату и представляю о перемене их, но я не виноват, что здесь солнце более согревает, нежели у вас, и что здесь природа, если не большим трудам подвергает солдата, то, конечно, совсем другого рода (намек на бесконечную муштру — М. Д.). Я вижу возможность сделать одно постановление для войск по всему пространству России, ибо оно у нас существует, но одной высочайшей воли недостаточно, чтобы оное равно было удобно для Камчатки и (для) Грузии. Вот мое оправдание!», — сообщал он Закревскому. Когда Ермолов встает на позицию вольтеровского Простодушного, это значит, что он весьма раздражен. Вообще же его «артподготовка» ходатайства по данному вопросу так разветвленно аргументирована, а пафос достигает такого накала, что можно подумать, будто речь идет, по меньшей мере, о самовольном походе к Персидскому заливу, а не о том, чтобы заменить солдатский ранец на вещмешок: «На Литейной (т. е. Аракчеев — М. Д.) дадут мне звону за умствования, но я служу Государю и служу немного и собственному имени моему. Не наше дело помышлять об огромной славе, по крайней мере стараться надобно о добром имени!» [73]

Увы, нам трудно оценить гражданское мужество Ермолова в этом случае: ведь это времена, когда царь изменял состав полков в драгунских, например, дивизиях, чтобы обеспечить сочетаемость цвета воротников на мундирах.

Другой предмет забот Ермолова — офицерские кадры. Он опять-таки стремился улучшить быт офицеров, их материальное положение, выводил достойных офицеров из забвения, в котором они находились долгие годы, живя на краю света без продвижения и внимания со стороны Службы. Ермолов резонно спрашивал у Закревского о том, как должны люди, десять лет сидящие в обер-офицерских чинах, смотреть на гвардию, которая «печатает полковников как ассигнации». Письма Ермолова наполнены разнообразными просьбами о тех или иных формах поощрения достойных офицеров и генералов.

Но к его сожалению таких было гораздо меньше, чем нужно. «А небогаты мы славными офицерами!» — эта фраза постоянно повторяется Ермоловым (и его друзьями, как мы увидим). За каждого хорошего офицера он борется, как за своего родственника, рекламирует, «обменивается» при случае с друзьями, стараясь вывести «в люди», причем эту сферу деятельности — дать «Государю отличного слугу» — считает очень важной.