Наконец, мнение Воронцова определенно противоположно точке зрения Ермолова и Закревского. На наш взгляд, ключевое слово «великодушная» нужно понимать в двух смыслах. Во-первых — великодушие к побежденным полякам, за которым стоит понимание того, что история дала поводы обижаться друг на друга и русским, и полякам, и что, видимо, правильнее забыть об этом.

Для того, чтобы уяснить второй аспект этого определения, нужно обратиться к контексту, в котором оно прозвучало. Воронцов пишет, что вернувшись из России Казначеев, один из его ближайших сотрудников, рассказал, что его спрашивал некий епископ: «Правда ли, что весь корпус здесь (т. е. во Франции — М. Д.) совершенно избалован и испорчен?» Воронцов заключает: «Ежели такая слава идет в епархиях, то каково же должно быть при дворе и в мудрых наших дворянских собраниях, в коих как слышно, уверяют, что крестьяне их бушуют, потому что Государь говорил великодушную и прекрасную речь в Варшаве» [120]. Другими словами, те самые «мудрецы» при дворе и в провинции, которые считают его чуть ли не якобинцем, поскольку он посмел увидеть в солдате человека, а не «механизм, артикулом предусмотренный», критикуют царя, который посмел заговорить о том, что Россия должна, наконец, стать цивилизованной страной. Ибо, повторим, речь в Варшаве была воспринята как объявление о грядущем освобождении крестьян. И здесь между нашими героями единства уже нет. Чуть позже мы в этом убедимся.

«Печатаемые ниже письма Алексея Петровича Ермолова попали к нам случайно. Они были занесены в Дагестанский музей неизвестным гражданином и уступлены за незначительную плату. Ничего определенного о происхождении их гражданин сообщить не мог, разве только, что сослался на Дербент, откуда он якобы вывез их».

В данном случае перед нами не очередная «рукопись, найденная в Сарагоссе», Дербенте, или чемодане Максим Максимыча, а весьма интересная источниковедческая загадка. «Неизвестный гражданин» принес в Махачкалинский музей 14 писем Ермолова, из которых 12 адресованы Закревскому, и по одному — императору и П. М. Волконскому. Весьма любопытно, что этих писем, датированных 1820 г. [121], нет в личном фонде Закревского, хранящемся в РГИА в Санкт-Петербурге и не было уже в тот момент, когда кн. Друцкой-Соколинский публиковал в 1890-х гг. переписку своего тестя. Разгадать эту тайну еще предстоит. А пока: да здравствуют непритязательные «неизвестные граждане», приносящие в музеи такие документы, равно как и музейные сотрудники, не только понимающие важность последних, но и покупающие их! Ибо письма эти более чем интересны, и некоторые выделяются даже на общем весьма высоком уровне эпистолярной культуры Алексея Петровича. Благодаря им мы знаем его реакцию на основные события бурного 1820 г.: возмущение Семеновского полка, революцию в Испании, восстание в Грузии и некоторые другие. К числу этих «других», несомненно, принадлежит план образования общества для освобождения крестьян (Н. М. Дружинин называет его «особым дворянским обществом для изыскания способов к уничтожению крепостного права»). Воронцов был одним из инициаторов его создания. Декабрист Н. И. Тургенев позднее писал: «Два человека, выдающихся как по своему почетному положению, так и по образованию, граф Воронцов и князь Меншиков, приняли однажды решение начать дело освобождения, и начать его серьезно. Я настаиваю именно на последнем, ибо в этих вопросах не редкость видеть так называемых филантропов, которые походя говорят беспрерывно об улучшении участи крепостных, о предоставлении им некоторых выгод, об ограничении власти господина, наконец, о пресечении злоупотреблений властью, которую имеет один человек как помещик над другим; все это фразы, которые свидетельствуют или о наивности, или о злой воле тех, кто их расточает… И вот почему те два лица… начали с того, что объявили, что их цель состоит в полном освобождении» [122]. К Воронцову и Меншикову примкнули братья А. И. и Н. И. Тургеневы, кн. П. А. Вяземский, гр. С. С. Потоцкий и поначалу командир гвардии И. В. Васильчиков. Эти люди все вместе владели более чем 100 тыс. крепостных; только у Воронцова тогда их было 30 тыс., не считая приданого жены. Михаилу Семеновичу отводилась главная роль в представлении проекта императору.

Ядро планов заключалось в безвозмездной передаче крестьянам их усадеб с тем, чтобы об остальной земле они договаривались с помещиками, заключая добровольные договоры, вплоть до создания института наследственной аренды. Крестьяне могли в отличие от помещика отказаться от заключения контракта. Предполагалось установить и свободу переходов крестьян. Данный проект был одной из высших точек либерального движения в царствование Александра. Еще раз убеждаемся насколько история не вписывается в ту несложную схему, которая так долго господствовала в историографии: об освобождении крестьян думали не только декабристы, нередко не имевшие крепостных вовсе, а люди из числа самых богатых в стране.

Чтобы понять реакцию Александра I на этот проект, нужно вернуться к первым послевоенным месяцам. Стремление царя освободить крестьян в России неоспоримо. Однако он, как позднее Николай I и Александр II (до поры), не хотел принуждать дворянство и ждал его инициативы в этом вопросе. Поэтому знаменитые строки Пушкина о «рабстве, падшем по манию царя», неточны: с этим «манием», в отличие от других, было все в порядке. Поначалу казалось, что события развиваются в нужном императору направлении. Прибалтийские помещики выступили с ходатайством об освобождении своих крестьян без земли, которое было проведено в 1816–1819 гг. Бюрократическая элита была встревожена уже в 1816 г. Так, Н. М. Лонгинов писал в июне 1816 г. гр. С. Р. Воронцову: «Выражения в этом указе выдают мысли и желания (царя — М. Д.) касательно этого предмета. Слава Богу, что не вздумали напечатать его по-русски». Указ был напечатан по-эстонски. Интересно продолжение мысли Лонгинова: «Стоит рассмотреть положение Эстляндии, чтоб видеть, что дворяне там пожертвуют немногим. Крестьянам в Эстляндии всегда будет мешать выселяться, с одной стороны, море, с другой, — и без того населенные губернии Империи, не считая выгод от портов и большой торговли, что будет их удерживать еще более, чтоб дать им пользоваться сбытом предметов своей промышленности. Большая часть русских губерний не имеют подобных поводов, и Бог весть, что с ними произойдет, если подобную меру захотят поощрять в остальной России» [123].

Показательна осторожность правительства, которое не хотело будоражить русских крестьян, — это давало надежду, что и помещики внутренней России согласятся на освобождение, если будут выработаны приемлемые для них условия. Александр I предпринял попытки вызвать аналогичную инициативу у малороссийских помещиков, но успехом они не увенчались. На рубеже 1817–1818 гг. он дал поручение Аракчееву и министру финансов гр. Гурьеву составить план освобождения крестьян в России. С. В. Мироненко считает 1818–1819 гг. кульминацией стремления царя решить крестьянский вопрос. Дворянство же, как можно судить хотя бы по приведенным мыслям Закревского и Лонгинова, было весьма встревожено этими замыслами [124]. Как мы уже знаем, варшавская речь императора была воспринята однозначно большинством правящего класса. Впрочем, Лонгинов, как и Ермолов, оказался дальновиднее этого большинства: «не разбирая ее (речь — М. Д.), скажу только, что она произвела в обществе сильное впечатление. Нет ничего опаснее неопределенных слов, которые каждый истолковывает по-своему. Со временем эта тревога и опасения одних с надеждами и преувеличенными мечтами других могут иметь гибельные последствия. Слава Богу, пока все остается смутно и неопределенно» [125]. В свою очередь, и царь был прекрасно осведомлен о настроениях подданных. И вот в этих-то условиях и возникло воронцовское общество.