Сабанеев, однако, не ограничивался сетованиями. Уже с осени 1816 г. он начинал разрабатывать специальный «курс военных сведений для унтер-офицеров», а через год пишет Воронцову, что составил проект «о учреждении при корпусах военных училищ и кадетских рот», которые ничего не будут стоить казне. Проект он представил царю. Сабанееву мешало отсутствие помощников, у него не было типографии. Но 24 декабря 1817 г. он писал Воронцову, что на основании этого проекта открыл военную школу, причем курс наук составил сам. «Охотно учатся молодые люди, и охотно отдают служащие у меня в корпусе бедные люди. Буду принимать и посторонних, но, разумеется, с заплатою в пользу неимущих воспитанников».
Школа стала одним из любимых детищ Сабанеева, хотя, конечно, она была далека от того, что бы он хотел видеть. Особый упор делался на практические занятия, дополнявшие теоретический курс, который включал математику, артиллерийское дело, фортификацию, инженерное дело, съемку местности и другие военные дисциплины, а также предметы общеобразовательного курса. Цель училища состояла в подготовке молодых людей к военной службе. Контингент кадетов определялся так: «Дети служащих при корпусе чиновников, лишенные, по бедности родителей своих, возможности получить воспитание, будут иметь право (преимущественное перед всеми прочими) пользоваться сим способом военного воспитания без всякой платы; таковым же правом пользуются вообще все сироты, живущие в расположении корпуса». Дворяне, имевшие состояние, должны были платить по 250 рублей в пользу тех, кто его не имел. При учреждении школы генералы и офицеры корпуса сделали большой взнос по подписке. Школа получила название «кадетской роты». В декабре 1818 г. в ней обучалось уже 62 человека.
«Не поверишь, — писал Сабанеев Воронцову, — сколько открывается желающих отдавать ко мне детей; но беда, что ни способов в помещении, ни присмотра за малолетними быть не может. Какая бы [была] польза, если бы правительство вникнуло в пользу известного тебе прожекта моего!» Второй год уже действовал Комитет военных училищ в Петербурге, но «где же сии училища», — вопрошал Сабанеев. «Кадетские корпуса нельзя назвать таковыми, а военно-сиротские отделения еще менее. В первых учат вертеть ружьем, поворачиваться и маршировать, а в последних (к удивлению) и ружей нет».
Весьма характерно при этом, что одновременно Сабанеев резко критиковал и «Одесскую лицею» аббата Николя, ставшую модным учебным заведением после того, как туда поместил своих детей кн. П. М. Волконский. Сабанеев считал, что нельзя вверять «воспитание знатнейшего юношества французскому попу», хотя бы он был честным и нравственным человеком, потому что он не знает «пользы нашего отечества» и ему нет нужды «вселять… любовь к нему» в юношей-воспитанников. Ну, положим, «будут они чувствовать красоты Гомера, Вергилия, Лафонтена и пр., какая от этого польза России? Они будут ученые иностранцы» [81], — убежден Сабанеев. Не говоря уже о том, что к военной службе их в лицее не подготовят, и латынь тут не помощница. Мнение Сабанеева интересно. Конечно, ясно, что он раздражен, что не имеет тех средств, которые есть на то, чтобы учить латынь. Любопытнее всего не то, что сам Сабанеев вполне «чувствовал красоты» классики, а то, что он писал все это человеку, получившему образование за границей, и сам Сабанеев уже 10 лет мог судить о том, насколько это сказалось на его патриотизме. Мог ли он сказать о Воронцове — «ученый иностранец»? Конечно, нет. Но в этих его мыслях сказывается весьма распространенное мнение, которое мы встречаем, например, у Карамзина, обвинявшего дворян, живших за границей, чуть ли не в отсутствии патриотизма.
Сабанеев постоянно заботился о том, чтобы повысить уровень боевой подготовки войск. Он написал специальное «наставление для легкой пехоты», выступил с проектом вооружения части офицеров и унтер-офицеров в ротах дальнобойными ружьями типа штуцеров. Но это его стремление все время наталкивалось на то, что начальство гораздо выше ставило строевую «фронтовую» подготовку. Это приводило Сабанеева в полном смысле слова в неистовство. В феврале 1821 г. он написал Закревскому: «Не могу равнодушно видеть уныние и изнурение войск русских, измученных бесконечным и беспрестанным ученьем, примеркою и переделкою амуниции и проч. Все обратились единственно к сим предметам, забыв священнейшие обязанности свои. Все готовятся к смотру и делают только то, что при смотре Государь видеть может. Ученье день и ночь, даже со свечами. Солдаты не имеют ни минуты отдохновения. От того побеги, от того смертность, от того никто не выслуживает указанных лет».
Сабанеев сообщал, что в его корпусе за 5 лет, с 1816 по 1821 г., выбыло только «неспособных» 4115 человек, причем из них выслужило срок 53 человека, т. е. 1 из 80 солдат. Умерли за это же время 3600 человек и столько же солдат бежало (ср. корпус Воронцова во Франции!). То есть за пять лет выбыло более четверти и, «конечно, близко 1/3 нижних чинов, считая комплектное число их в корпусе 43106, которого никогда не было». Цифра кажется неправдоподобной. Увы, это еще не рекорд для XIX в. При Николае Павловиче этот показатель был превзойден.
Сабанеев не может с этим смириться. «Что делаю я для уменьшения сего столь ясного для Государя и отечества вреда? Писал, говорил, писать и говорить буду: первая мысль, будто бы Государь требует доведения войск по фронту с пожертвованием их здоровья и украшения полков на счет геройского их желудка — есть истинное оскорбление Величества; 2) сперва сберечь, потом выучить; 3) внушить солдату обязанности его; 4) за грубости, ослушания не наказывать без суда и отнюдь таких преступлений не прощать и пр. Вот мои правила… Не я буду искать благоволения царского на пути Шварца (командир Семеновского полка в 1820 г. — М. Д.) и других ему подобных. Если служба моя Государю не угодна — воля его Величества, я готов быть жертвою у судии моего» [82].
Трагедия — а для Сабанеева это трагедия — в том, что он, генерал, командир 40 тысяч человек, не мог добиться уничтожения столь ненавидимого им «тиранства». Не мог, несмотря ни на свои обширные права в отношении подчиненных, ни на горячий нрав. И сам понимал это: «Какого ожидать успеха там, где сам дивизионный командир бьет солдата по зубам? Желтухин (начальник 17-й дивизии — М. Д.) совершенный антипод моих правил, на многих полковых командиров надежда плохая», — писал он Киселеву. 40 тысяч солдат были разбросаны на большой территории так, что расстояние между ротами одного полка нередко достигало 200 верст. Можно было в таких условиях реально контролировать действия начальства? Не только Желтухин, но и менее значительные командиры имели немалую свободу в отношении корпусного. Даже такой убежденный противник насилия по отношению к солдатам, как М. Ф. Орлов, ничего не смог по-настоящему сделать с подчиненными ему офицерами-тиранами, несмотря на свои «знаменитые приказы» (кстати, в литературе дело представляется так, будто бы Орлов чуть ли не первый и единственный в русской армии публично клеймил офицеров-садистов. Это явно неправильно). Беспорядки в Камчатском полку — лучшее тому свидетельство (подробно о них — ниже).
И это совершенно естественно для армии, где понятия законности если в принципе и не отсутствовали, то, по крайней мере, игнорировались, где жестокость начальников вытекала из системы ценностей и приоритетов, насаждаемых сверху. Сабанеев писал Киселеву: «Тиранство есть необходимое следствие фронтового педантизма, а уныние войск, от того происходящее, предвестник больших несчастий». Командиры не могли не обкрадывать солдат, ибо нужно было готовиться к смотрам, а для этого требовались тысячи рублей, которых у них не было; денег, отпускаемых на «постройку» амуниции, не хватало. Они не могли не мучить солдат шагистикой, ибо царев смотр был началом и концом их надежд на лучшее будущее, а для смотра требовалось одно: «Учебный шаг, хорошая стойка, быстрый взор, скобка против рта, параллельность шеренг, неподвижность плеч» [83]. Командиры не могли не тиранить солдат, ибо искренне не понимали, как можно солдат чему-то научить без мордобоя. Они не видели в солдате человека, ибо весьма часто не понимали ни собственного достоинства, ни своих обязанностей, ибо не видели людей в себе — необразованных, нищих, живущих в глухомани, где пьянство было единственным занятием.
