Впрочем, нельзя отрицать и такого варианта: Нефертити была дочерью некоего высокопоставленного царедворца или жреца. Например, того же Эйе, только не от Тии, а от другой жены, недаром же он впоследствии, когда Нефертити была обожествлена, получил титул «отец бога», который характеризовал его как тестя фараона. А если учесть, что впоследствии Эйе все-таки стал фараоном (следовательно, имел на трон хоть какие-то основания), то последнее предположение кажется наиболее приемлемым. Разрешить этот вопрос без новых археологических данных нельзя, хотя может статься, что обе версии совпадут: на ответственные посты фараоны, как и сейчас, ставили близких родственников.
Вполне вероятно, что при рождении Нефертити звали совсем по-другому, а Прекрасной пришла она стала только на троне.
Побочным доказательством в пользу нецарского происхождения Нефертити является тот факт, что сразу после женитьбы Эхнатона Аменхотеп III сделал сына соправителем, то есть поступил как и Тутмос IV.
Нам приходится оперировать этими догадками потому, что до воцарения о Нефертити ничего не слышно, как если бы она сразу родилась царицей. Ничего удивительного в этом нет. О детстве и отрочестве ее мужа тоже почти ничего не известно. Жил при дворце мальчик, рос болезненным, все свободное время проводил в саду среди цветов и бабочек. (Не из детства ли идет его пацифизм?) Где-то неподалеку гуляла и юная Нефертити (судя по положению кормилицы, героиня росла если не во дворце, то вблизи него и наверняка часто там бывала). Таким образом, Нефертити и Эхнатон познакомились в песочнице. Возможно, кормилицы детей были подружками и на совместных прогулках сблизили будущих супругов, но это — из разряда «догадок вслепую». В Древнем Египте детей кормили грудью до трех лет, после чего кормилица становилась для ребенка чем-то средним между Ариной Родионовной и гувернанткой. Тия была отменной (может быть, профессиональной) нянькой, Нефертити ее очень любила, иначе через много лет не доверила бы ей своих дочерей и не наградила титулом «взрастившая божественную» [13].
Так и подмывает набросать серию умильных картинок: маленький Эхнатон отдает лепечущей Нефертити свои игрушки, зная, что к утру личный мастер из дворца настрогает новых; рыдающая Нефертити в окружении цветов и бабочек не ведает, чем помочь любимому другу, опять бьющемуся в эпилептическом припадке, или опять заболевшему животом, лихорадкой и подобной хворью; на пиру во дворце Эхнатон и Нефертити едят утку на двоих, запивают из одного бокала, облизывают друг другу пальцы и звонко хохочут, впервые глотнув хмельного; Эхнатон бросает дротик в бегемота, а верная Нефертити слабенькими ручонками обнимает его за ноги, чтобы неугомонный наследник ненароком не выпал из лодки; и, наконец, будущий реформатор и его пока еще подружка «смываются» с богослужения в честь Амона, столь им ненавистного с пеленок.
«Просмотрев» эти и подобные картинки, которые вполне могли оказаться в царской гробнице, если бы художник не забыл их воспроизвести, мы делаем законный вывод, что Эхнатону Нефертити пришлась по душе, он к ней привязался, а, созрев, — влюбился по уши, и ни у кого во дворце это не вызвало отрицательной реакции, тем более у матери Эхнатона, которая сама была Парашей Жемчуговой по происхождению.
Что же так прельстило настырного создателя монотеизма в юной Нефертити? Неужто по дворцу и вокруг бегало мало хорошеньких девушек, готовых ради принца позабыть на время о чувстве собственного девичества? Ответ весьма прозаичен: подрастающий преобразователь влюбился, как поэт (а он и был поэт), и, надо полагать, Нефертити, действуя плохо изученными законами женской логики, крепко взяла его в оборот. Какими только комплиментами на стенах собственных гробниц не осыпают ее придворные с безусловного потакания Эхнатона. Ах, эта Нефертити, «сладостная голосом во дворце», «владычица приязни», «большая любовью», «сладостная любовью»! Для нашего испорченного сексуальными революциями сознания подобные откровения свидетельствовали бы о том, что Нефертити никому не отказывала во дворце и всем пришлась по вкусу, но на самом деле это лишь неприкрытая лесть, свойственная Востоку. Даже фразу «Жена царева Нефертити — сказка в постели» Эхнатон принял бы как комплимент на свой счет.
До двадцати лет болезненный реформатор ходил по дворцу на положении неполовозрелого воздыхателя. Возможно, он проверял глубокое чувство, поселившееся в нем. А может быть, боялся потерять престол. Опять в воображении всплывают циничные картинки: неполноценный наследник палкой отгоняет единокровных сестер, жаждущих выйти за него замуж и сделать полноценным; распутный старик Аменхотеп III на ухо шепчет сыну: «Ну, зачем тебе делать Нефертити главной женой? — сойдет и побочной, в гарем ее, не раздумывая, потешишь плоть и забудешь, а тут родные сестры пропадают, того и гляди помрут в девках, выбирай, какая приглянется, хочешь — Сатамон, хочешь — Бакетамон, да и остальные — девочки-не-про-мах, сам делал, хочешь — женись на всех сразу, обделали бы все по-семейному, по традиции предков, официальная жена фараона — это же не пальмовое опахало, сломалось — выбросил, я вот сделал подобную глупость, теперь последние волосы на парике рву, попомнишь меня, да поздно будет».
Но родоначальник монотеизма держался твердолобым молодцом и в двадцать один год решил сочетать себя браком. Надо полагать, худородная царица Тэйе и ее брат Аанен, бывший первым жрецом («самым великим из видящих») Ра и вторым — Амона, воспитатель Эхнатона Эйе и его жена — кормилица Нефертити — составили мятущейся душе блок поддержки. От Аменхотепа III они просто отмахнулись, как от чудака, ничего не смыслящего в любви и жизни. Тэйе, катаясь с фараоном в лодке, проедала ему плешь, ратуя за сына; ее брат нагло врал фараону, что брак уже благословлен на небесах; Эйе с супругой, знавшие жениха и невесту с пеленок, шептали в кулуарах дворца, что будущую царицу сам Ра послал для спокойствия империи. Такую красотку не стыдно и иноземным послам показать и собственный взгляд потешить! Аменхотеп III махнул рукой.
Итак, сыграна свадьба, первая страсть реформатора утолена, Нефертити беременна. Никто еще не знает кем, но мы знаем — девочкой. Все довольны, только у старого фараона голова болит: как бы дожить до тридцатого года правления, устроить народу хеб-сед и объявить сына соправителем.
«Праздник» хеб-сед, «отмечавшийся» по истечении тридцати лет царствования и затем повторявшийся через каждые три года, был очень древним. Первоегиптяне смотрели на вождя-фараона, как мы на барометр. От здоровья вождя зависел урожай, приплод в стаде, удачная охота и военные победы. Дряхлый старик на троне означал засуху и массовый падеж людей и скота. Дождавшись «праздника», египтяне убивали фараона и, может быть, даже съедали, ликуя и радуясь, что наконец-то сын соединился с небесным отцом. Но ко времени Аменхотепа III хеб-сед модернизировали. Теперь фараону достаточно было продемонстрировать перед народом ряд легкоатлетических упражнений, сделать ритуальную гимнастику, доказывающую его бодрый дух, и выполнить кросс [14], после чего жрецы инсценировали убийство фараона и даже хоронили «убиенного» в специально построенной для хеб-седа ложной гробнице, которая называется кенотаф. Полагают, что большинство пирамид именно такие кенотафы.
Итак, дождавшись хеб-седа, сделав ритуальную зарядку и «похоронив» себя в кенотафе, Аменхотеп III прилюдно объявил сына фараоном-соправителем. Но, вероятно, зарядку он сделал «на троечку», народу не понравилось, народ засомневался в физической полноценности фараона. Возможно, раздался и другой ропот: сам сидит не по праву, так еще и сына притащил! И тогда старый развратник доказал свое право, женившись на собственной дочери Сатамон, то есть на фараонской дочке.
Ну, а Нефертити стала называться «женой царевой любимой, возлюбленной его образом коей доволен владыка обеих земель», то есть царь Верхнего и Нижнего Египта.
