Его «транзитная зона», которая буквально вырывала его из действительности и временных рамок — вчера это случилось на лестнице, сегодня на борту «фоккера». — никоим образом не была связана с лихорадочным зубоскальством Эрмииы, с ее разочарованием в супружестве и болтовней за ужином. Себастьян был глубоко убежден, что только в этом состоянии он приближался к истине, собственнойличной истине, той, в отсутствии которой так упрекала его Эрмина. Его исследования в области миграционных процессов, неожиданно удостоенные признания, имели к этому отношение, но по причинам, отличным от тех, которые могли бы быть торжественно провозглашены деканом университета в Стони-Брук. «Транзитная зона» была его тайным садом, он наслаждался всем тем непредсказуемым и неожиданным, что содержали в себе эти вневременные галлюцинации-переживания, которые довольно-таки часто и скачкообразно появляются у мигрантов. Теперь, когда он находился в небе над неровными квадратами долины, это состояние нахлынуло на него и длилось уже добрых четверть часа. Нежаркое осеннее солнце проникало в салон самолета через иллюминатор и нагревало «коку-лайт». «Который час?» — спохватился он.

Наконец «фоккер» стал снижаться и вскоре запрыгал на посадочной полосе аэропорта Стони-Брук. Церемония награждения прошла как по-писаному, виновники торжества взволнованно преклонили колена, перед тем как получить свои дипломы. Себастьян произнес заготовленную речь, декан набросил на него докторскую мантию с оплечиями — белую с кардинальски-пурпурным цветом. Это являлось олицетворением связи заслуг Себастьяна с воображаемым монашеским братством, к которому возводит свою деятельность каждый из университетов в США, Канаде или где бы то ни было. Воспоследовал хвалебный гимн ему и его творению. Историк вспомнил о своем отце, слезы навернулись ему на глаза, но он быстро взял себя в руки. Настал черед букетов, поздравлений, объятий, застолий, речей, улыбок, обещаний, планов — всего и ничего.

К двум часам ночи Себастьян покинул роскошную гостевую квартиру в университетском кампусе и вызвал такси, чтобы ехать к Фа Чан, остановившейся в предместье. От нее пришло сообщение по электронной почте: необходимо повидаться, дело не терпит отлагательства, она умоляет его приехать. То, что она преодолела триста миль, чтобы поговорить с ним, интриговало. Крест-Джонс был не из числа мужчин, способных поддаться на капризы неотразимой коллеги по кафедре, даже если она и превратилась несколько месяцев назад в весьма приятную любовницу. Фа знала за ним эту особенность — равнодушие к окружающим — и считала ее хронической и не имеющей отношения к ее персоне. Она не обижалась. «Это в порядке вещей, — смеялся ее возлюбленный, — в конце концов, она азиатка». И вот теперь, удивившись необычной с ее стороны требовательности, он отмахнулся было от письма, готовясь вновь с головой уйти в «транзитную зону», как во время перелета, но накопившаяся за последние сорок восемь часов усталость мешала новоиспеченному доктору honoris causa уснуть — так почему бы и не навестить малышку Фа Чан?

Стоило ему переступить порог ее номера, как Фа, не зажигая света, нежно прильнула к нему со свойственной ей манерой девочки-шлюшки («Так идущей китаянкам», — злобно-насмешливо подумалось ему). Тело андрогина, крепкое, поджарое, крошечная грудь, широкие, но плотные бедра. Хоть сейчас посылай на олимпийские игры. С каждым разом Фа все больше возбуждала его, так что это начинало даже его смущать, поскольку означало ее власть над ним. У Себастьяна появилось интуитивное ощущение, что ему уже никогда от нее не отделаться, что она его не выпустит, не оставит в покое ни его самого, ни его «зону», ни его тайные изыскания, увлекшие его в Византию и послужившие основой его «Романа об Анне», героиней которого была византийская принцесса, первая в мире женщина-историк. Но тс-с! Это тайна!

Прочел ли он ее последнее письмо? Ну разумеется, иначе он не примчался бы в этот подозрительный мотель. Размытые обои, фото очаровательных котят на стене, искусственные цветы в вазах с позолотой в стиле конца века, приглушенный свет, настраивающий коммивояжеров, очутившихся вдали от дома, на эротический лад. Себастьян не знал, куда от всего этого деваться, пока проникал в Фа — глубже, еще глубже, — растворялся в ней, вместе с ней переставал существовать.

— Нет, я говорю не о вчерашнем письме, дорогой, а о сегодняшнем, я отправила его тебе во второй половине дня, после церемонии награждения. — Зная, какой он чувствительный, несмотря на свой вид устрицы, выброшенной приливом на берег, Фа приготовила ему подарок. Оказалось, Себастьян не заглядывал в электронную почту с самого утра. — Тогда, дорогой, ты узнаешь об этом от меня, так даже лучше. Разумеется, это тебя ни к чему не обязывает, я знаю, как ты дорожишь своей свободой, но я не могу от тебя скрывать и предпочитаю признаться прямо сейчас. Это важный день для тебя, для нас обоих, хотя в конечном итоге касается лишь меня: так вот у меня будет ребенок… Чудо, правда? — задыхаясь, пролепетала она.

Женщины — Эрмина, Этель, Фа… все-то они говорят, говорят, и непременно что-то срочное и неприятное, неинтересное, бессмысленное. Она все обнимала его, пока он ощупывал ее живот гимнастки, способной завоевать все медали — на перекладине, брусьях, коне. Мысленно он был уже далеко, в каком-то другом мире, недосягаемом, нездешнем. Из самца он превращался в животное, хищника, зверя. Кровь прилила к голове, он перестал видеть Фа, но ее тело все еще вибрировало под ним, вторило его движениям — взад-вперед, туда-сюда. Однако Себастьяна, любовника Фа, больше не было. Страх и гнев овладели облегчившим свои чресла зверем, переросли в ярость. Защититься, освободиться, ударить, покончить.

Он вцепился Фа в горло и потерял понятие о времени.

Когда же до него дошло, что он ее задушил, он не испытал особенного волнения. Бесчувственно взирал он на худенькое бездвижное тело в смятых простынях, на обстановку с претензией на роскошь, на газон за окном, дремлющий под капельками предрассветной росы. Над умывальником висело зеркало, в котором ничего не отражалось. Вода текла, шумела, струилась по ладоням, по чьим-то ладоням, по ничьим ладоням. И это тоже не вызывала в нем никакого отклика, не трогало, как и все остальное. Он подошел к мертвой, взял ее голову и запустил указательные пальцы в глазницы этой чужой ему женщины. Ничего не видеть.

Безграничное, вселенское равнодушие объяло его. Он схватил тело, одел его в тренировочный костюм, который Фа носила вместо домашнего платья, и выволок наружу, делая вид, что поддерживает подгулявшую подружку, затем усадил в машину. Ни огонька не зажглось, все, включая охранника мотеля в кресле перед телевизором, спали. Себастьян сел за руль и нажал на газ, двинувшись к озеру на границе Санта-Барбары и Санта-Крус. А там посадил Фа за руль и столкнул «фиат-панду» с горки. Прежде чем погрузиться в Большое озеро Стони-Брук, автомобиль поднял в воздух тонны воды.

По-прежнему ничего не испытывая, во власти некой звериной силы, Себастьян Крест-Джонс двинулся прочь от озера и шел так несколько часов куда глаза глядят. Его слепили фарами, чей-то автомобиль притормозил рядом с ним, он обернулся. Добравшись до заправочной станции, спросил двойной кофе. Светало. Ни одной мысли в голове. Кофе был горячий, большего не требовалось.

— Профессор Крест-Джонс, как я рад вас видеть! Вы меня узнаете?

Себастьян непонимающе смотрел на молодого человека, который что-то ему говорил.

— Я один из тех студентов, что вчера получали диплом. Одновременно с вашим награждением. Было столько народу, немудрено, что вы меня не запомнили. Но я-то вас знаю, вернее, знаю ваши работы, конечно, на том уровне, который мне доступен. Вы мой кумир. Я отвозил родителей домой, они живут неподалеку, и возвращаюсь в Стони-Брук. У вас что-то с машиной?

Рыжий малый, слащавый, с хорошо подвешенным языком. Себастьян ненавидел эту молодую поросль, которую университет секретировал почти столь же естественно, как железы слюну при позывах голода. И тем не менее ухватился за протянутый ему спасательный круг: