И все же совсем бесследно это не прошло, остался шрам, ноющий при плохой погоде и напоминающий о себе при определенных обстоятельствах. Дядя (Себастьян) и племянник (Нортроп) — разница в возрасте между ними, напомню, составляла пять лет — вежливо здоровались друг с другом, когда встречались в узком кругу зажиточных людей Санта-Барбары, где трудно не пересечься. На самом же деле тщательно избегали друг друга и прикладывали большие усилия, чтобы ничего друг о друге не знать. Когда они стали взрослыми, эта игра продолжилась, но для Себастьяна (дяди) это было нелегко, поскольку имя племянника, главного комиссара полиции Нортропа Рильски, часто фигурировало на первых полосах газет в связи с теми делами, которые он расследовал. Зато Нортроп (племянник) без труда забыл о существовании дяди, сумевшего неплохо распорядиться своей судьбой незаконнорожденного ребенка — каждый психиатр вам это подтвердит, — посвятив себя изучению истории, пусть до недавних пор его карьеру и нельзя было назвать блестящей.

— Вы что же, никогда не виделись? — Хотя я задаю вопрос, и мои губы, и мой голос все еще полны иным содержанием.

— Да нет, разок виделись. На одном приеме, в честь пятидесятилетия криминальной службы. Он мне представил свою жену Эрмину: недурна собой, белокура, словоохотлива. Но это было, дай бог памяти, двадцать лет назад. — Нортроп пребывал в замешательстве. — Такой тип, как Крест-Джонс, немного чокнутый, однажды непременно должен был съехать с катушек. Но чтобы превратиться в самурая-наркомана! Это уж слишком. Может, он что и задумал уже давно, желая отомстить роду людскому? Да и вряд ли кто заподозрит обычного преподавателя. Хотя почему бы и нет? Ты думаешь, сбежал?

Уж кто-кто может удивляться, только не комиссар полиции, ему-то хорошо известно, что стоит всего ожидать, и даже от самых близких, и даже от себя самого. Рильски овладело тревожное чувство сопричастности к злодеянию, причем это происходило как будто в силу некоей роковой неумолимости, словно бы в действие вступила программа генетического родства.

— Слушай, а этот Номер-какой-то тоже что-то вроде Себастьяна?

Комиссару следовало сразу об этом подумать. Он увязал, но все было возможно.

Выходило, Эрмина позвонила не под действием сиюминутного порыва, не вследствие каприза, а в силу форс-мажорных обстоятельств. Я попыталась вообразить, какую бучу этот звонок поднял в душе внешне спокойного Нортропа. Пробуждало ли в нем это вторжение в его жизнь, нарушавшее их молчаливый многолетний уговор, смутные угрызения совести? Страх перед общими истоками? Боязнь потери социального равновесия? Что конкретно? Задавался ли он вопросом об их перекрестившихся в детстве судьбах? Или все было более мучительным, и это исчезновение оживляло в памяти горе от потери единственной жены Марты, чьи портреты многие годы украшали его рабочий кабинет? Кажется, Попов поведал мне о том, как Марту унесла лейкемия вскоре после свадьбы, что превратило Нортропа в закоренелого холостяка.

А мне-то казалось, я его знаю. «Скорее узнаешь другого, вместе совершив преступление, нежели пережив любовную связь», — шутил Рильски, когда мы искали голову Глории, вместе дрейфили перед наркоторговцами, переодетыми в коллекционеров современного искусства, когда сеть сводников, расправлявшихся с парижскими проститутками, приводила нас к дверям иных посольств. «Наш суперинформированный спецкор сообщает…» — такими заголовками порой пестрела «Лэвенеман де Пари», и этот комплимент, от которого начинал яриться мой шеф, был адресован моему упорству в исследовании логических связей в такой же степени, как ветреному гению комиссара.

Но в эту ночь передо мной предстал совершенно другой человек. Как Нортроп ни досадовал, ни сетовал по поводу звонка «этой чокнутой» Эрмины, которой нужно было обратиться в полицейский участок по месту жительства, только и всего, а не беспокоить главного комиссара города — ведь любому известно, что Рильски не занимается всеми пропавшими в Санта-Барбаре и уж тем более беглыми мужьями, — все же он был явно тронут ее звонком. Его растерянность не имела ничего общего с его профессиональными заморочками. Я же разрывалась между желанием любить его и стыдливостью, связанной с боязнью: не посягаю ли я на территорию, вход на которую для меня, возможно, запрещен. Однако у меня возникло предчувствие, что эта история с пропавшим дядей возникла вовсе неспроста: наши пути с комиссаром пересеклись в один из тех смутных моментов бытия, когда из-за того, что мы не ведаем, где очутились, на нас сваливается прошлое. Наше прошлое — со всеми семейными ответвлениями, пристрастиями, опытом предыдущих поколений. В противоположность тому, что воображает большинство затопленных своим прошлым, эти приливы вовсе не застигают нас врасплох, ибо прошлое всегда с нами. А тайна истоков не более чем приложение к нашим поискам, придающее смысл пошлой сиюминутности, от которой, не будь этой тайны, нас могло бы освободить одно лишь самоубийство.

Норди продолжал завлекать меня в свою семейную лодку, этого только недоставало! Я предпочла заснуть под единственно громко прозвучавшие звуки, извлеченные Скотом Россом из инструмента. Скарлатти как-никак!

Кафедра истории миграции занимала целый этаж в асбестовых башнях, принадлежащих университету Санта-Барбары и послуживших причиной экологического скандала, раздутого прессой. «Опасный факультет», «Сколько студентов заболело раком?», «Несколько человек уже слегли, три летальных исхода из-за асбеста» — газеты призывали к разбирательству и бдительности. Почему тревогу подняли только сейчас, при том, что асбест уже семьдесят лет числился среди экологически вредных материалов и экологи кампуса более десяти лет тщетно взывали к властям? — задавались вопросом пытливые умы. И взоры обращались к президентскому дворцу: как обычно, подозревали, что зло шло сверху. Однако Рильски знал: подобная возня «гуманитарного типа» больше месяца не протянется и стихнет сама собой без всяких последствий. Нельзя же на самом деле ради того, чтобы понравиться зеленым, снести кампус, стоивший несколько миллиардов долларов. Раз или два заблудившись в лабиринте коридоров, не снабженных в достаточном количестве указателями, Рильски переступил порог кафедры Себастьяна Крест-Джонса, которая, как и весь факультет, должно быть, воображала себя центром асбестового скандала.

Поскольку ученый равнозначен своим трудам, Рильски представлялось разумным с них и начать: порыться в папках, дискетах, просмотреть компьютер, глядишь, что-то и прояснится в отношении личности невесть куда запропастившегося дяди.

Пока коллектив кафедры делал вид, что читает утренние газеты в tea-room, [28]Рильски заперся в кабинете Себастьяна, чтобы в первую очередь расспросить Эрмину, которая, как он и ожидал, не поведала ничего интересного. Супруга Себастьяна принадлежала к разряду тех женщин, о которых говорят: «все еще красива» и «независима». Худая платиновая блондинка с плоской грудью, привыкшая исключительно к брючным костюмам, длинноногая и длиннорукая. Комиссар без труда распознал тип экс-феминистки с высоким жизненным тонусом, при том самодостаточной. Она не преминула напомнить, какой ценой далась «ее» поколению эта свобода, на которую многим ныне плевать, а зря, спохватятся, да будет поздно! Эти избитые мысли Эрмина произносила с забавным видом и сопровождала заливистым смехом, уверенная, что только смех свидетельствует о добром здравии и благоразумии того, кто рискует выражать свои мысли. Это было, по ее мнению, верно в любых случаях, даже если речь шла о трауре — худшее-то все равно уже произошло: «Не могу объяснить, комиссар, но у меня предчувствие, уверенность, сами убедитесь». Рильски, хотя и не особенно удивился, все же про себя отметил: добровольная вдова со смехом рассказывает о своих интуитивных догадках. Откуда ему было знать, что кудахтанье было ее визитной карточкой, ее генетической отметиной. «Слушай, есть новость (или история, или шутка — нужное подчеркнуть), обхохочешься», — бросала она с порога в лицо всем своим собеседникам, прежде чем преподнести им нечто абсолютно заурядное, но, на ее взгляд, потрясающее, небывалое. У Эрмины перебывало множество любовников, она несколько раз избавлялась от нежелательной беременности. Все это она выкладывала любому, кто давал себе труд выслушать ее, неизменно демонстрируя доброе расположение духа. Конечно, порой приходилось несладко — например, распрощавшись с возможностью родить или получая обиды сентиментального плана. Ну не становиться же в позу жертвы, ха-ха-ха! Да и Себастьян никогда не хотел иметь ребенка. Повезло, что и говорить! Более того, он как будто даже был доволен тем, что может опереться на пожившую, опытную женщину. При этом она недоговаривала, что недолго оставалась в неведении относительно того, что муж ее попросту не замечал.