Не стоит улыбаться: тогда у людей существовало понятие супружеской пары, не то что ныне… ну да ладно, об этом в другой раз, я лишь начинаю тебя узнавать. Ничто не мешает нам думать, что Анна перевоплощалась в своего жениха Константина, а затем в своего мужа Никифора, ведь в обоих случаях у нее было благословение отца. Согласен? Но вот незадача, болезнь-злодейка уносит обожаемого супруга. Анна пишет о смертельной болезни, которую он «приобрел там из-за безмерных страданий то ли в результате постоянных военных трудов, то ли по причине несказанной заботы о нас…» «Мои глаза наполняются потоками слез», «сострадание», «огромное несчастье»— так пишет она об охватившем ее горе, которое сравнивает с «дымом от печи огненной».
Как тебе кажется, Норди, это сострадание — всего лишь литературное преувеличение? Воспоминание о Еврипиде? Или же красиво выполненное упражнение тривиума, в котором наша принцесса блистала с детства? Безусловно, и последнее тоже. Но что из того? Слова имели для Анны вещественный смысл, она подхватила и закончила хронику, начатую ее мужем, и, по общему признанию, превзошла его. Однако твой дядя слегка преувеличивает, как мне кажется, когда приписывает нашей византийке феминистские устремления. Что за глупость! Якобы Анна взбунтовалась против своего супруга, чью посредственность презирала и чьи умственные способности обошла молчанием из соображений приличия, но взяла свое тем, что создала собственное творение! Так пишет профессор. Мне это напоминает «мученичество» Шарлотты Бронте, якобы принесенной в жертву викторианскому эгоизму своего отца Патрика, пастора-мизантропа. Почему бы не алкоголику и кровосмесителю брату Брэнуэллу, ведь она умерла беременной! Бедная гениальная женщина, ставшая благодаря собственным писаниям знаменем мелодраматичных феминисток. Или г-жу де Севинье, [73]которую они же представляют взявшейся за перо ради бунта против своего невзрачного мужа, а не против столь желанного и неуловимого генерала Бюсси-Рабютена, ее кузена! Или Бовуар, бунтующую против Сартра — этого мачо, пропитанного мочой, уродца, антисемита, автора «Бытия и ничто» и «Тошноты»! Такой взгляд на историю — дань профессора идеалам, проповедуемым в университете Санта-Барбары, и мне хочется думать, что он не мог без них обойтись. Но написанное им впоследствии подразумевает нечто более личное, чем этот «политкорректный» отклик на феминистические учения департамента, соседствующего с его кафедрой: тут ощущается его страсть, его бред! Он даже вносит путаницу в генеалогию Анны!
— Интересно! — бурчит себе под нос Норди. — Продолжай. (Неужто нелюбимый бастард так и не смог покончить со своим прошлым?) Минушах, слушай и ты, эта история не причинит вреда ни тебе, ни мне. Напротив. Меня это, во всяком случае, наводит на размышления… Стефани, продолжай.
— Ах, а я и позабыла, Нор, что ты так привязан к Шах-Минушах! Нет-нет, это не упрек, я тоже ее обожаю, только я ее нервирую — когда она со мной, то бьет вазы. Так о чем бишь я говорила? Не забывай, дорогой, что у нас теперь два дела: Номер Восемь и Себастьян, и рискуя тебе наскучить… я все же продолжу. Так вот: мать Анны Ирина Дукена принадлежала к прославленному роду, среди представителей которого был некий Иоанн Дука, дука Диррахия, флотоводец. Наша героиня не жалеет похвал для своего дяди по материнской линии. Но нам интересен другой Иоанн Дука — богач, кесарь, дед Ирины, брат императора Константина Дуки. Семейство Дуков сперва интригует против Комниных, а затем объединяется с ними — типично византийские отношения, до которых нам было бы мало дела, если бы Себастьян не раскопал, что сын этого богатого Иоанна Дуки — Андроник Дука, то бишь дед Анны, якобы женился на болгарке благородных кровей Марии Болгарской, которая и стала матерью Ирины и бабушкой Анны. Уверена, это выдумка чистой воды — я установила это самостоятельно. Ты же знаешь, если я чем-то увлекаюсь, тут мне сама Византия не помеха. Далее. Да будет тебе известно, что в это время — речь идет о 1096–1097 годах, когда только что закончилась череда войн между двумя странами, — Болгарское королевство превращается в одну из византийских провинций. Мария Болгарская — богатая землевладелица, красивая дородная женщина с простыми привычками, скорее даже крестьянскими, чем аристократическими, стойко выносит похождения своего муженька Андроника — местного донжуана с берегов Охридского озера, где они проживают в старинной средневековой усадьбе, унаследованной Марией от своей родни, и где Мария поклоняется языческим богам без каких бы то ни было эллинистических изысков. Сам понимаешь, в Константинополе ее не особенно-то жалуют, ко двору она не звана — на исходящий от нее деревенский дух и звучный смех там посмотрели бы косо. Матери императрицы Ирины не остается ничего иного, как жить в своем поместье и высылать дочери полагающуюся ей в качестве наследницы долю, что, как говорят, сыграло решающую роль в замужестве Ирины. Этот существенный приток средств, очевидно, не подразумевает выражения благодарности от получающей стороны и в то же время не должен иссякнуть.
И вот однажды блестящая юная принцесса Анна Комнина, в своем своеволии доходящая до посещения поэтических кружков столицы и других мест с подозрительной репутацией, начинает ни с того ни с сего чахнуть прямо на глазах. Со дня смерти «золотой оправы» — Константина, темный взор принцессы затуманен слезами, румянец ее день ото дня все бледнее. «Переходный возраст» — ставит диагноз дворцовый эскулап Италос, но Ирина в это не верит. Набожная мать выходит к столу с книгой Максима Исповедника в руках, но Анна, казалось бы, так влюбленная в теологию, остается безразлична. Ирина думает, что юная дева погружена в созерцание перемен, происходящих в ее организме, та якобы даже поведала под большим секретом Зое, что готова постричься в монахини, и кормилица наверняка передала это матери. Последним средством удержать ее от неразумного шага и стало решение послать к бабушке Марии Болгарской, чтобы девочка побыла на природе, подышала свежим воздухом. Существует ведь и другая жизнь, далекая от пергаментов патриаршей библиотеки, в которой чахнет тринадцатилетняя принцесса. Можно относиться к этому как к некоему компромиссу или ошибке стратегического плана; Анну отправили познакомиться с бабушкой-крестьянкой перед тем, как поставить на стезю, избранную для нее ее отцом — государственным мужем.
«А что из того?» — спросишь ты. А то, что в «Алексиаде» ни слова об этой поездке. Возможно, я не прочла всего, что собрал Себастьян, однако кое-какая зацепка имеется: он упоминает одного болгарского историка — Веру М., которая не так давно нашла доказательства пребывания Анны на Охридском озере, и, надо тебе сказать, твоему дяде удалось увлечь меня своей версией. Все было не так просто. Наш ученый утверждает, что Анна повстречала там ни больше ни меньше, как его предка, то есть вашего с ним предка — прапрапрадеда и твоего, и его. Прощай, Константин! Да здравствует крестоносец! Погоди, ты скоро все поймешь.
Помнишь Гуго Французского? Графа Вермандуа, младшего брата французского короля Филиппа I, того, что был отстранен Папой от участия в крестовом походе за небрежение своей женой и похищение чужой? Гуго Французский стал первым из баронов, устремившихся к византийской столице тогда, когда банды Петра Пустынника уже расположились лагерем вокруг Константинополя. Гуго пересекает Италию, получает в Риме штандарт Святого Петра, в Бари выходит к Адриатике, но, застигнутый ужасной бурей, с трудом достигает византийского берега в окрестностях Диррахия, или Дураццо, — сегодня это албанский Дурес. Идет октябрь 1096 года. Правитель города Иоанн Комнин, племянник василевса и кузен Анны, принимает его с почестями, полагающимися союзнику в борьбе с турками-сельджуками. Однако у византийцев всегда в запасе не одна хитрость, чтобы сбить с толку латинян, точащих зубы и на саму Византию! В этом они схожи с Улиссом. Иоанн Комнин отправляет Гуго в Константинополь, однако весьма замысловатым путем и под защитой византийского эскорта, почему-то заставляя его пройти через Охрид и даже Филиппополь! Появление франкских рыцарей в округе Анна не могла не отметить в своем труде, поразившись тому, насколько они варвары и бахвалы, а вовсе не смельчаки и полные достоинства воины, как можно было бы ожидать. Ее рассказ об этом убогом Гуго исполнен такого презрения — она называет его Убос, — что Себастьяну видится тут некая дымовая завеса, скрывающая… ни за что не угадаешь! — любовную историю.
