Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Замолкни, Темза, дай мне песню спеть.

С наступлением вечера вернулся отец — полнокровный, оживленный и по обыкновению слегка рассеянный. Он показался ей призрачнее ее фантазий. Она ждала, пока он выпьет чаю. Он пил большими глотками, рассеянно откусывал куски, поглощенно, с самозабвением животного.

После чая он незамедлительно отправился в церковь. Была назначена спевка, и он хотел поупражняться на органе.

Задвижка на церковных вратах громко щелкнула, когда она вошла чуть позже, но раскаты органа заглушили щелчок задвижки. Отец ничего не слышал. Он играл гимн. Напряженное лицо, иссиня-черные волосы на изящной голове, освещенной пламенем горевших по бокам свечей, хрупкое тело сгорбилось, прилипло к стулу. Одухотворенное лицо было так сосредоточенно, что движения рук и ног казались странными, отдельными от тела. Звуки органа словно истекали из каменных колонн, камень сочился звуками, как сочатся соком древесные стволы.

Потом музыка замолкла и наступила тишина.

— Отец! — окликнула она.

Он озирался, словно увидел призрак. Урсула стояла сумрачная, освещенная пламенем свечей.

— Чего теперь тебе? — спросил он, все еще со своего возвышения.

Начать разговор с ним было нелегко.

— У меня тут, возможно, место появилось, — через силу выговорила она.

— У тебя появилось что? — переспросил он, не желая прерывать настроение, вызванное игрой.

— Появилось место, и я должна уехать.

Он повернулся в ее сторону, все еще рассеянно, неохотно.

— И где же это?

— В Кингстоне-на-Темзе. Во вторник я должна прибыть туда для беседы в Комитете.

— Прибыть во вторник?

— Да.

И она протянула ему письмо. Он прочел его при свете свечей:

«Урсуле Брэнгуэн, коттедж «Под тисами», Коссетей, Дербишир.

Уважаемая госпожа, просим Вас быть по указанному адресу во вторник, десятого числа в 11.30 утра для беседы с членами Комитета касательно Вашего заявления с просьбой о предоставлении Вам места помощника учителя в системе школ Веллингборо-Грин».

Брэнгуэну было трудно воспринять этот текст, такой сухой, официальный, такой далекий от возвышенного покоя церкви и вдохновенного церковного гимна.

— Не обязательно же лезть ко мне с этим сейчас, не правда ли? — нетерпеливо бросил он, передавая назад письмо.

— Но я во вторник уезжаю, — сказала она.

Он сидел не шевелясь. Потом опять потянулся к инструменту — раздался шумный вздох органа, а затем, когда руки его коснулись клавиш, — настойчивый и резкий трубный глас. Урсула повернулась и вышла.

Он попытался вновь сосредоточиться на игре. Но не смог. Пути назад не было. Он чувствовал, как его что-то удерживает, какая-то жалкая нить досадливо тянула его прочь от органа.

И когда после спевки он вошел в дом, лицо его было темно, а на сердце был камень. Однако разговора он не начинал, пока не улеглись младшие. Но Урсула, тем не менее, знала, что назревает.

Наконец он спросил:

— Где это письмо?

Она отдала письмо. Он сидел, вчитываясь: «…просим Вас быть по указанному адресу во вторник…». Холодное официальное обращение к Урсуле лично, не имеющее к нему никакого отношения. Так-то вот! Она получила теперь самостоятельный общественный статус и будет отвечать на письмо, не учитывая ни его, ни его мнения. И сердце его сковала злоба.

— Провернула все это за нашими спинами, да? — сказал он с усмешкой.

И ее сердце вздрогнуло, обожженное жестокой болью. Она поняла, что свободна — что порвала с ним. Он потерпел поражение.

— Вы сами сказали: «Пусть попробует», — возразила она, чуть ли не оправдываясь.

Он не слышал. Он все сидел, глядя на письмо.

«Комитет образования, Кингстон-на-Темзе», и потом напечатанное на машинке: «Мисс Урсуле Брэнгуэн, коттедж «Под тисами», Коссетей». Ни убавить, ни прибавить, и так категорично, так окончательно. Он кожей чувствовал новый статус Урсулы как корреспондентки. И на душе у него был камень.

— Ну вот, — сказал он наконец. — Никуда ты не поедешь.

Урсула вскинулась, но даже не нашла слов для протеста.

— Если ты думаешь, что можешь вот так, шутя и играя, упорхнуть бог весть куда, дальше даже, чем Лондон, то ты ошибаешься.

— Почему это? — возмутилась она, моментально укрепившись в желании уехать.

— Потому, — отрезал он.

Молчание длилось до тех пор, пока вниз не спустилась миссис Брэнгуэн.

— Гляди, Анна, — сказал он, передавая ей письмо.

При виде напечатанного письма она чуть-чуть отпрянула, предвидя неприятное вторжение внешнего мира. Что-то странное мелькнуло в ее глазах, словно инстинкт любящей матери посторонился, уступив место бессмысленной, бесчувственной жестокости. Именно так, невыразительно, бесчувственно проглядывала она письмо, не желая вникать в смысл. Содержание письма было понято лишь умом ее — черствым, поверхностным. Чувства же она в себе притушила.

— О каком это месте речь? — спросила она.

— Она хочет быть учительницей в Кингстоне-на-Темзе, за пятьдесят фунтов в год.

— Вот как!

Словно в досужем разговоре о ком-то постороннем. Мать готова была ее отпустить именно из черствости. Душа эта обновится лишь с младшим из отпрысков. Старшая дочь ей лишь мешала теперь.

— Нельзя отпускать ее так далеко, — сказал отец.

— Я поеду туда, где меня ждут! — выкрикнула Урсула. — И это хорошее место!

— Да что ты знаешь о нем! — резко бросил отец.

— Не имеет значения, ждут или не ждут, если отец говорит, что ты не поедешь, — спокойно и веско сказала мать.

Как же ненавидела ее Урсула!

— Вы сказали: «Пусть попробует», — выкрикнула девушка. — Сейчас появилось место, и я поеду туда!

— Почему же не раздобыть какое-нибудь место в Илкестоне и не остаться дома? — спросила Гудрун, ненавидевшая ссоры и не сочувствовавшая выбору сестры, но видевшая свой долг в том, чтобы защитить ее.

— В Илкестоне нет никаких мест, — запальчиво возразила Урсула. — А потом, мне именно хочется уехать подальше.

— Если б ты разузнала хорошенько, то и в Илкестоне появилось бы для тебя место. Но тебя ведь гордость заела, самостоятельности захотелось, — сказал отец.

— Не сомневаюсь, что тебе хочется уехать подальше, — язвительно сказала мать. — Как не сомневаюсь, что чужие люди недолго станут тебя терпеть. Уж слишком ты о себе высокого мнения!

Между матерью и дочкой пробежала искра чистейшей ненависти, и наступило упрямое молчание. Урсула поняла, что должна чем-то его нарушить.

— Ну, они мне написали, так что я поеду, — сказала она.

— На какие такие шиши? — осведомился отец.

— Дядя Том даст мне денег, — сказала она.

И опять наступило молчание. На этот раз — торжествующее.

Потом наконец отец поднял голову. Лицо у него было рассеянным, казалось, он отрывается от размышлений, чтобы сказать что-то определенное.

— Нет, в такую даль ты не поедешь, — сказал он. — Я попрошу мистера Берта о месте для тебя здесь. Я не допущу, чтобы ты отправлялась в ближний свет, куда-то за Лондон, совершенно одна.

— Но мне надо в Кингстон, — возразила Урсула. — Они вызывают меня.

— Обойдутся, — сказал он.

В наступившей хрупкой, дрожащей паузе Урсула чувствовала, что вот-вот расплачется.

— Знаешь, — сказала она тихо и решительно, — ты, конечно, можешь мне мешать. Но все равно место я получу. И дома не останусь.

— Никто и не собирается держать тебя дома! — внезапно вскричал он, побагровев от ярости.

На это она не сказала ни слова. Душа ее ожесточилась и очерствела, а равнодушное сопротивление родителей вызывало у нее теперь лишь высокомерную улыбку. Когда она бывала такой, он готов был ее убить.

Она ушла в гостиную, распевая:

C'est la mère Michele qui a perdu son chat,
Qui crie par la fenêtre à qui le lui rendra.

Следующие несколько дней Урсула ходила веселая, решительная, все время напевала, была ласкова с младшими детьми, но сердце ее холодно ожесточилось против родителей. Больше разговора они не возобновляли. Это ее веселое ожесточение длилось четыре дня. Потом лед дал трещину.

96
{"b":"145581","o":1}