— Что ты делаешь? — спросил он резко. — Ты простудишься.

А она опять подняла руки и продолжала танец, чтобы уничтожить его, и свет плясал на ее коленях, когда она проделывала в глубине комнаты эти медленные грациозные движения.

Он попятился к двери и стоял в черной сумеречной тени, ошеломленно наблюдая эту картину. А она раскачивалась медленно, плавно, как полный зерном колос, белея в сумраке, кружась перед огнем, уничтожая его этой пляской, танцуя в восторге экстаза во славу Всевышнего.

Он смотрел на нее, и душу его жгло огнем. Он отвернулся, не желая смотреть, так больно было глазам. Изящные руки и ноги ее все вздымались, волосы растрепались и мотались космами, а большой, странный, чудовищный живот был обращен к Всевышнему. Лицо ее было вдохновенным и прекрасным, она исполняла экстатический танец перед ликом Господа, и никто из мужчин был ей не нужен.

Ему больно было наблюдать эту картину, так больно, словно его привязали к столбу для сожжения на костре. Он чувствовал, что сгорает живьем. Странная власть этой пляски завладевала им, сердце жгло, он не мог понять, уяснить себе ее. Он ждал, уничтоженный. Потом в ослеплении он перестал видеть. И сквозь туманную завесу между ними он воззвал к ней резким своим голосом:

— Зачем ты это делаешь?

— Уходи, — сказала она. — Дай мне потанцевать одной.

— Это не танец, — сурово сказал он. — Для чего ты это делаешь?

— Не для тебя, — сказала она. — И уходи.

Этот странный, вздернутый, беременный живот! Разве он не имеет права находиться рядом с ней? Он чувствовал, что его присутствие похоже на святотатственное вторжение. Но он же в своем праве! Он вошел и сел на кровать.

Она прекратила танец и застыла перед ним; подняв руки, она убирала волосы. Ее нагота причиняла боль, как нечто враждебное.

— В моей спальне я могу делать все, что мне угодно — выкрикнула она. — Чего ты лезешь?

И накинув халат, она съежилась перед огнем. Теперь, когда она оделась, он почувствовал себя свободнее. Но это видение будет мучить его до скончания дней — эта странная, чужая фигура в экстазе, не имеющем к нему никакого отношения.

После этого дня сознание его словно замкнулось на ключ. И запертый, он стал непроницаем. Глаза его перестали видеть, руки повисли без движения. Воля его свернулась в нем, притаившись, как зверь под покровом темноты, но все еще могучая, недремлющая.

Поначалу эту его замкнутость она переносила легко и радостно. Но вскоре его настроение стало влиять и на нее. Темная бурливая сила, мощь, сокрытая, но нацеленная на разрушение существа вольного и легкого, была подобна тигру в засаде, спрятавшемуся ночью в густой листве и караулящему быстроногую лань, чтобы утром, когда она придет к водопою, наброситься на нее. И это не могло оставаться ей безразличным. Хоть он притаился в темноте и не двигался, все равно она знала, что он поджидает ее. Она чувствовала, как воля его опутывает ее, пригибает к земле, хотя его не видно, не слышно.

Она вдруг обнаружила, что он помеха всем ее действиям и поступкам. Постепенно она осознала, что он угнетает ее, что цепкая, гнетущая тяжесть его сковывает ее движения — так сковывает леопард движения дикого буйвола, повиснув на нем всей своей тяжестью, и, измотав его, повергает ниц.

Постепенно она осознала, что ее жизнь и свобода иссякают под цепкой хваткой его воли. Он жаждал завладеть ею. Жаждал беспрепятственно пожирать ее, обладать ею, поглощать. Вскоре она поняла, что сон ее подобен долгой боли и изнуряющей усталости, потому что ее держит, не отпуская, воля того, кто всю ночь лежит с ней рядом.

И когда она все это осознала, моментально наступила пауза — остановка в беге, жизнь замерла в ней, и она растерялась. И она ополчилась на него, в ярости бросившись в схватку. Он не смеет так обращаться с ней, это чудовищно. Что это за страшная власть над ее телом, которой он обладает? Почему он хочет сокрушить ее, бросить наземь, убить в ней дух? Почему он отказывает ей в духовности, видит в ней лишь тело? И что он хочет от этой оболочки?

Для нее в нем воплощалась тьма — необъятная, безобразная.

— Что ты делаешь со мной? — кричала она. — Что за чудовищную вещь ты творишь? Ты ужасно давишь на меня, не даешь мне спать, не даешь мне жить. Ни на секунду ты не оставляешь меня в покое, ведь это ужасно — ты разрушаешь меня. В тебе самом есть нечто ужасное, темное, зверское, своевольное. Что ты хочешь от меня? Что ты хочешь со мной сделать?

Вся кровь вскипела в нем — темная, вредоносная, когда он услышал эти слова. Он погрузился в беспросветную адскую черноту, откуда не было выхода. Он ненавидел ее за эти слова. Разве он не отдал ей все, разве не была она для него всем на свете? И горьким огнем горел в нем стыд за то, что она была для него всем на свете, что не имел он в жизни ничего, кроме нее. А она еще дразнит его этим, колет его безысходностью! Черный огонь разливался по его жилам. Потому что пытайся не пытайся — выхода для него не было. Она была для него всем на свете, была его жизнью и продолжением его. Но он от нее зависел. Стоит ей уйти, и он рухнет, как рухнул бы дом, если вынуть из постройки опорную балку.

А она ненавидела его за то, что он так всецело зависит от нее. Он вызывал в ней ужас. Ей хотелось отбросить его от себя, отделить. Это ужасно, что он так в нее вклинился, приник так тесно, так тесно, словно леопард, вспрыгнувший на нее, вцепившийся и не отпускающий.

День за днем обуревали его черная ярость, стыд и разочарование. Как мучил он себя, надеясь оторваться от нее. Но оторваться он не мог. Она была той скалой, на которой он зиждился, а кругом вздымались морские волны, и плавать он не умел. Приходилось держаться ее, от нее зависеть.

Что было в его жизни помимо нее? Да ничего. Остальное — бушующая морская бездна. Ужасно было представлять, как поглощает его эта бездна, — видение его жизни без нее, неотвязное, невыносимое. И он приникал к ней, яростный, униженный.

Она же гнала его прочь. Куда же направить путь ему, пловцу в бушующем море, лишившемуся опоры, куда ему плыть, куда ему деться? Он хотел оставить ее, найти в себе силы оставить ее. Ради души своей, во имя мужества, он должен найти в себе эти силы.

Но зачем? Она — ковчег, в то время как остальной мир — потоп. Единственное прочное, ощутимое, безопасное в нем — эта женщина. Он мог бы бросить ее ради другой женщины. Но где эта другая, кто она? А кроме того, он может оказаться в таком же точно положении. Другая женщина тоже будет женщиной, и все останется по-прежнему.

Но почему она для него все на свете, почему жив он только в ней и через нее, почему суждено ему утонуть, оставшись без нее? Зачем вклиниваться, приникать к ней так яростно, словно без этого — смерть?

Есть еще один путь расставания — умереть. Умереть — единственный способ ее оставить. Темная неспокойная глубь его души знала это. Но желания умирать в нем не было.

Почему он не может ее оставить? Почему не может броситься в темную, сокрытую бездну, и будь что будет? Нет, он не мог, не мог. Ну а что если уехать, прямо сейчас, опять найти работу, жилье. И жизнь потекла бы по-прежнему.

Но он знал, что это невозможно. Женщина, ему нужна женщина. С женщиной он избавится от нее. Нет, не избавится. Не может он от нее освободиться.

Ибо как жить мужчине, не имея твердой опоры под ногами? Разве может человек ступать всю жизнь по зыбкой воде и называть это опорой? Уж лучше сразу сдаться и утонуть.

И на что ему опереться, если не на женщину? Но разве, подобно престарелому моряку, он может плавать по морю, лишь пристроившись к чьей-то корме? Разве он немощен, разве он — ущербный калека, недочеловек?

Какая черная, безумная, постыдная мука, какой бешеный страх, бешенство желания, и потом ужасный, душный отголосок — вихрь стыда.

Чего он боится? Почему жизнь без Анны видится ему ужасающим сумбуром каких-то бессмысленных частиц, вертящихся и сталкивающихся в темном бездонном потоке? Почему даже недельное расставание видится ему бешеным цеплянием за скользкий краешек бытия и неизбежным падением в бездну небытия, которая поглотит его? Ужасная мысль о падении в небытие сводила его с ума, и душа его вопила от страха и мучительной боли.