Подоспела праздничная неделя после Духова дня — как раз перед самыми ее экзаменами. У Урсулы было несколько свободных дней. Дороти получила наследство и имела теперь домик в Суссексе. Она пригласила их погостить.

Они очутились в ее аккуратном маленьком коттедже у подножья Холмов. Здесь им была предоставлена полная свобода. Урсула все хотела забраться повыше. Извилистая белая дорога, кружа, вела вверх, на округлую вершину. Урсула поставила ее своей целью.

Сверху ей был виден Канал в нескольких милях оттуда, море, вздымавшее свои волны и слабо поблескивавшее на горизонте, она разглядела остров Уайт — темную тень вдали, по расчерченной квадратами долине внизу петляла и сияла река, устремляясь к морю, громоздилась призрачная громада Арундельского замка, и дальше все холмы, холмы, чьи высокие округлости признавали лишь небо, чья сиявшая на солнце гладкая покатость умерялась лишь редкими кустарниками, преграждавшими их неуклонное движение к изменчивым небесам.

Она видела деревни внизу, леса Уилда; поезд, храбрый малыш, дерзко направлявший свой путь с полным осознанием своей важной миссии, словно он нес в себе весь смысл мироздания; он катил по заливным лугам, чтобы нырнуть затем в расщелину между холмами, катил, распуская хвост белого пара и все же такой крошечный. Крошка, однако весь мир от края до края был ему доступен, и не существовало на земле такого места, куда он не мог бы добежать. А рядом Холмы, с восхитительным безразличием несущие на себе и свои отроги, и груз солнечного сияния, пьющие солнечный свет, питающие свою золотистую кожу равно и солнцем, и морскими ветрами, и сырым прибрежным туманом с таким царственным спокойствием, с такой неколебимой непреложностью бытия. Ну, разве они не чудо из чудес, не чудеснее даже, чем дерзкий маленький поезд? Но слепая, жалкая, деятельная целеустремленность крошки-поезда, удалявшегося в облаке пара по расчерченной квадратами долине в бескрайнюю туманную даль — откуда такая прыть, такая деятельная энергия? — вызвала у нее слезы. Куда он бежит? Да никуда, просто бежит и бежит. Слепо, без цели и смысла, но с какой торопливостью. Сидя на каком-то доисторическом земляном валу, она плакала, и слезы текли по ее щекам. Этот поезд изрыл всю землю туннелями, слепыми, уродливыми.

И она уткнулась лицом в эту землю Холмов, таких сильных, что не нуждались ни в ком и ни в чем, кроме общения с вечностью небес, и пожелала себе стать такой же — сильной и гладкой, как этот холм, устремлявший свою голую грудь, руки и ноги своих отрогов, открытых всем ветрам, к небесным туманам и солнечному свету.

Но надо было подняться с солнечного земляного вала и взглянуть вниз на расчерченную долину с ее дымными, полными деятельности деревеньками. Как близорук, недальновиден этот бегущий вдаль поезд, как страшна крохотность деревенек с их убогой суетой.

Скребенский брел как пришибленный, не понимая ни где он, ни чем он с ней занят Вся ее страсть, как казалось, была направлена на то, чтобы забраться повыше, а необходимость спуститься ее угнетала. Лишь наверху, в холмах, она была свободна и воодушевлена.

Находясь в доме, она теперь его не любила. Она говорила, что ненавидит дома и особенно постели. В том, что он ложился к ней в постель, ей виделось что-то отвратительное.

Ночи она часто проводила на холмах, он — вместе с ней. Лето было в разгаре, и закаты были поздними, долгими. Лишь в половине одиннадцатого на землю опускалась наконец темно-синяя пелена, и они брали пледы и карабкались по крутой тропинке к вершине холма, он и она.

Наверху сияли огромные звезды, и видно было, как земля внизу уходит во тьму. Она резвилась на звездном просторе. Вдали они различали крохотные желтые огоньки, но огоньки были очень далеко — в море или где-то на берегу. А она резвилась на звездном просторе.

Она сбрасывала одежду, веля и ему снять с себя все, и они бежали по безлунной гладкой земле, убегая далеко, на целую милю от того места, где оставили одежду, и их тела обдувал теплый мягкий ветерок, а они были голыми, совершенно голыми, голыми, как Холмы. Ее растрепанные волосы развевались, рассыпались по плечам, она бежала быстро, а когда устремлялась в дальний путь к водоему, надевала сандалии.

В круглом водоеме ничто не тревожило покоя звезд. Она осторожно ступала в воду, черпая звезды горстями.

А потом вдруг пускалась обратно, бежала со всех ног. Он был рядом, держался возле нее, но держался лишь терпением Он был экраном, отражающим ее страхи. Он был ей нужен. Она овладевала им, сжимала, крепко стискивала, но открытые глаза ее были обращены к звездам, и лишь звезды проникали в непостижимую глубь ее лона, постигая ее наконец. Звезды, но не он.

Приходил рассвет. Они стояли вместе на вершине, на каком-то валу, сооруженном людьми каменного века, глядя, как брезжит рассвет Свет приходил в этот мир. Но мир был темен. Она наблюдала просвет на небе, такой бледный на фоне черноты. Потом чернота синела. С моря, расстилавшегося за их спинами, набегал легкий ветерок Казалось, он устремляется к бледному просвету на небе. А он и она, во тьме и на страже тьмы, стояли, наблюдая рассвет.

Свет становился ярче, набирал силу, прорываясь вверх, сквозь темно-синий прозрачный сапфир ночного неба. Свет становился ярче, белее, и вот уже небосклон загорался розовым румянцем Розовый румянец зари, а потом желтизна, бледная, новорожденная, с дрожью вступала и тут же утверждалась над источником света на горизонте.

Розовое зарево дрожало, горело, превращалось в пламя, в непостоянство алого цвета, в то время как желтизна все шире раскидывала свои язычки над крепнущим светом, мощные волны желтого света теперь катились по небу, кидая в темноту свою белую пену, а тьма все синела, синела, бледнея, и вскоре сама превращалась в сияние, заступавшее место былой тьмы.

Появилось солнце. А с ним — дрожь пугающе мощного расплавленного света. Сам источник раскаленного пламени взметнулся вверх и показался над землей. Смотреть на него, такое могучее, было невозможно.

А земля, раскинувшаяся внизу, была такая тихая, умиротворенная. Лишь изредка кукарекал петух. Иными словами, все пространство — от желтых холмов вдали до сосен у подножья — казалось свежевымытым для нового своего бытия, выкупанным в золотистых водах творения.

И эта невыразимая тишина, это заповеданное совершенство, залитая золотым светом четкая непреложность всколыхнули душу Урсулы, и та заплакала. Внезапно он бросил на нее взгляд. По ее щекам струились слезы, губы странно шевелились.

— В чем дело? — спросил он.

Секунду она не могла справиться с голосом.

— Это так прекрасно, — сказала она, глядя на сияющую красоту земли. Это и было прекрасно, совершенно, не запятнано грязью.

Он так же понимал, какой явится Англия всего через несколько часов — полной слепой и мерзкой деятельности, деятельности пустой, ради ничтожных целей, дымящейся грязными домами, водящей скорые поезда, копошащейся в земных недрах, а ради чего? И его охватил ужас.

Он глядел на Урсулу. Лицо ее было мокрым от слез и сияло, преображенное рассветным сиянием. Не его руке было вытирать эти жгучие светлые слезы. Он стоял в стороне, одолеваемый сознанием своей ненужности.

Мало-помалу в душе его поднималась волна тоски — глубокой и беспомощной. Но он не сдавался, пытаясь ее отогнать, борясь за собственную жизнь. Он стал очень тихим, безразличным ко всему и ждал, как казалось, ее приговора.

Они вернулись в Ноттингем, потому что ей пора было ехать на экзамены. Ехать надо было в Лондон. Но останавливаться в его номере в отеле она не хотела. Она выбрала тихий маленький пансион неподалеку от Британского музея.

Эти тихие фешенебельные лондонские кварталы производили на нее сильнейшее впечатление. В них была законченность. Тишина их пленила ее сознание. Кто же освободит ее?

Вечером, после того как она сдала практическую часть экзаменов, он ужинал с ней в одном из приречных отелей возле Ричмонда. Вечер был прекрасным, золотистым, с желтоватой водой, полосатыми красно-белыми навесами лодочных причалов и голубоватыми тенями под деревьями.