— Ну-ну, Лили, — остановил он ее.
У него не было полной уверенности, что Сцилла не доверила свой секрет Лили Фантазиа. В конце концов, сказал же он Монку Вардану. Каждому нужно с кем-то поделиться, хотя бы подумать вслух.
— Я чувствую, матримониальное бюро еще действует?
— Не затыкай мне рот, Роджер Годвин! Я все равно скажу, нравится тебе это или нет. Сцилла — нежная и глубоко страстная женщина. Страстная по натуре: ее не нужно оживлять — ты понимаешь, о чем я? Страсть уже есть, ей нужен только объект для нее. Правду говоря, не думаю, чтобы в ее жизни с Максом этому было место — уже давно, а может и никогда… Беда в том, что он ей поклонялся, а она не создана для поклонения. Поклонение для нее слишком холодно. Теперь она свободна — и ей нужна твердая рука, чтобы ее направить, зажечь, удовлетворить ее, удержать на пути, нужен кто-то, чтобы на него опереться, положиться…
— Все это можно сказать короче, Лили, — кто-то, кто ей отдастся.
Она не слушала.
— Ты понимаешь Сциллу. Но должен уяснить еще одно — если ты чувствуешь себя годным для этого дела, если ты к нему склонен… можно мне сказать совсем откровенно?
— Лили, ты в жизни ни с кем не говорила совсем откровенно.
— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.
Она медленно обходила стол, поводя пальцами по темному полированному бортику.
— Если ты не хочешь, чтобы Сцилла устала тебя ждать…
— Ради бога, Лили, Макс только что умер…
— Прошло почти пять месяцев… и кто знает, как давно он умер для Сциллы? Так вот, ты не хочешь, чтобы она устала дожидаться, пока ты объявишь о своих намерениях…
— Тебя послушать — прямо Джейн Остен. К тому же я был в коме! Чего вы, женщины, хотите от человека…
— …И обратилась к другому претенденту…
Она закончила фразу ослепительной улыбкой.
Он постарался скрыть, как подействовали на него ее слова — примерно как удар в солнечное сплетение. Он всегда рассматривал их положение только как треугольник: Макс, Сцилла и Роджер. Их всегда было только трое.
— Какие еще претенденты? Если она и вдова, то такая новенькая, что обертку еще не сняли!
— Посуди сам, дорогой. У таких женщин, как Сцилла, не бывает недостатка в поклонниках. Макс к этому привык. И всякий, кто желает ей добра, должен будет привыкнуть.
— Как это трогательно! Повезет ему, наверное, бедняге.
— Не глупи и не будь мелок. Если за женщиной ухаживают, это еще не значит, что она отвечает. Ты должен был уже понять, что брак не мешает другим мужчинам обращать на нее внимание и не делает их импотентами. Мужчины всегда готовы начать охоту, Роджер. Такова жизнь.
— У тебя в голове одни интриги да романы, — беспомощно возразил он. — Не так все сложно.
— О, обычно все происходит именно так, как я тебе тут обрисовала. Некоторое количество нарушающих душевное спокойствие осложнений — цена, которую приходится заплатить за такую женщину, как Сцилла. Право, Роджер, так уж ей суждено. В ней слишком много энергии, понимаешь? Посмотри, как она живет. Музыка, театр, кино, дети — многие ли из знакомых тебе женщин взяли бы к себе малютку Дилис? Она просто замечательная женщина. Она идет за собственным светом, слышит собственный голос. То же самое и с сексуальной жизнью… Она должна выплеснуть силы, разве не понятно? Ей нужен мужчина, который мог бы… Ну, ты сам знаешь.
— Сколько раз я это слышал, — пробормотал Годвин.
Лили склонила голову, как птичка редкой породы.
— Ну вот. Нет дыма без огня. Я очень рада, что мы наконец поговорили.
— Лили, почему это для тебя так важно?
— Потому что вы оба мне слишком дороги. И я знаю, что у Сциллы к тебе слабость. Я исполняю долг женщины и подруги. Роджер, признаюсь честно, мне хочется, чтобы ты выиграл эту гонку за руку Сциллы. Но стартовый выстрел уже прозвучал.
— Ну а я не собираюсь участвовать в гонке.
Она засмеялась и приподнялась на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку.
— А должен бы. Если уж придется выбирать, она выберет тебя.
— Я не спортсмен, Лили. Я подбираю то, что попадается на пути. Порой жалею, что не подобрал тебя.
— Да, я знаю, дорогой, знаю. Мужчины всегда уверены, что это они выбирают, верно? Одна из причин, почему мы их так любим. А на самом деле, если кому из них и случалось выбирать, так последний раз был тогда, когда Адриан возводил свой чертов вал. Так или иначе, я готова последнюю рубашку поставить на тебя.
Когда Сцилла и Лили Фантазиа ушли спать, трое мужчин остались в кабинете, налив себе по последней на сон грядущий. Годвину было спокойно с Гриром, да и прежнее мнение о Либермане он переменил: теперь этот человек больше весил в его глазах, он даже один раз навестил Годвина в госпитале. Трудно было заподозрить писателя в этом мужчине с выпуклой грудью и мощным телом — пока не обратишь внимание на огромные темные глаза, на гипнотический, властный и полный грусти взгляд. Должно быть, этот взгляд и привлекал к нему женщин. Когда он прибыл из Франции, чтобы писать сценарии для Корда, слава опередила его. Написанная им для Сциллы пьеса шла с большим успехом. Однако же он выглядел измученным, больным и несчастным. Сильные плечи сутулились при ходьбе, тяжелая голова с курчавыми волосами выдавалась вперед. Теперь он сидел у огня, курил сигару и отчужденно молчал.
Фантазиа заверил Годвина, что последняя пьеса Либермана — шедевр.
— Очень, очень забавная, — говорил он, постукивая по золотому портсигару сигаретой, раздобытой на Джермин-стрит вместе с большим запасом других, — но с очень серьезной сутью. Отчего и произведет фурор.
Либерман фыркнул:
— Я сам себе противен. Легкомысленные смешки по поводу трагической реальности… но Грир твердит, что смех — лучшее лекарство. Хотя от этой болезни не существует лекарства, мы больны безнадежно и неизлечимо. Мы не лучше тех — в большинстве своем. Мир стал огромной уборной, и всех нас смоет, когда спустят воду… Я с рождения полон печали и сомнений, но даже я не мог и вообразить, как плохо все обернется.
— Вы, кроме того, с рождения запаслись солидной порцией чувства юмора.
Фантазиа зажег сигарету, закурил, закинув ногу на ногу. Он умудрился и к концу дня сохранить безупречную складку на брюках.
— Юмор неизменно спасает дело… или лучше сказать: «спасает пьесу»?
Он засмеялся собственной шутке.
— Вот видите, Годвин? Настоящий англичанин: ни малейшего чувства трагедии, каждую минуту ждет, что тучи рассеются и вновь засияет солнце. А ведь солнце — иллюзия, затишье между шквалами убийств. Я сам — не более чем давно известный персонаж, Вечный Жид, странствующий из страны в страну, ясно сознавая, что одно место не лучше другого, что рано или поздно снова придется бежать… Такова, быть может, наша участь, мы бежим, чтобы выжить.
— Может быть, так суждено, — сказал Годвин.
— Он может продолжать так без конца, Роджер. Это его стиль. А потом сядет и отмахает десять страниц забавнейшей в мире пьесы. Талант, ничего не скажешь.
— Если меня еще что-то может насмешить, то это простодушная вера Грира в Бога. Он — мой Кандид. Все воистину к лучшему в этом лучшем из миров. В мире Фантазий. Мне стоит пробыть в нем полминуты, чтобы воспрянуть духом. Для Фантазиа любая трагедия — лишь временное неудобство, а комедия вечна и неизменна. К каждому еврею с трагическим взглядом на мир — то есть к еврею, соприкоснувшемуся с реальностью, — следует приставить Фантазиа, чтобы тот покусывал его за пятки. Фантазиа. Все это — фантазии, но сей добрый человек в них верит, действительно верит. Что вы видите в жизни, Годвин? Комедию или трагедию?
— Пожалуй, приключенческий роман.
— Да, вы же американец, — сказал Либерман. — Тогда понятно. Вам в жизни ни к чему философия. Американец изобретает аэроплан и автомобиль, и всегда знает, что хорошо, что плохо. Американцы самодостаточны. Оптимистичная, бессмертная нация.
— Ну, на войне дело оборачивается в нашу пользу, — заметил Фантазиа, твердо решивший вернуть разговор на рельсы благоразумия. — Восточный фронт с неимоверной скоростью выматывает немцев. Силы Люфтваффе связаны боями в России. На западе Королевские ВВС контролируют небо, заводы Круппа в Эссене сровняли с землей… Отлив сменился приливом. Теперь это только вопрос времени. Вы, янки, ввязались в дело с головой… Войну мы выиграем. Бог свидетель, мы еще увидим зимородков у белых скал Дувра… и мир будет свободен.
