— Вы меня пощадили.

— Пустяки. Так как у вас с ней?

— Я последнее время мало вижу Сциллу. У нее полно работы.

— Я уловил в вашем голосе кислую ноту, старина?

— У нее сейчас тяжелый период. Пройдет.

— У нее, безусловно, есть склонность к таким периодам…

— Оставим это, Монк. Что у вас на уме? Зачем я здесь?

— Потому что напроказили. Бог мой, я же предупредил Питера насчет этого цыгана — эй, ты, тупица! Прочь! Чертов Питер. Клянусь, он его нарочно подослал. Нехорошо, Роджер, нехорошо проказничать. Препятствовать действиям правительства его величества! Государственная измена! Говорили ведь вам быть паинькой и застегнуть рот на все пуговицы. Мы, учитывая все обстоятельства, обошлись с вами очень прилично. А вы не послушались и снова заварили кашу. Ну вот что мне с вами делать? И ведь вы и других за собой тянете… Очень неразумно, старина. Должны бы понимать.

У Годвина по позвоночнику прошел легкий озноб.

— К делу.

— Ну, прежде всего, бедняга Рейкстроу. Я хочу сказать, он посадил-таки кляксу в тетрадку. Финита! Он никогда не сделает карьеры, и, честно говоря, это ваша вина. Конечно, никто ему не скажет, но он и сам заметит в очень скором будущем. Он не сообщил нам, что вы с ним связались… Ужасная оплошность… но кое-кто из тех, кого он расспрашивал, считая это безопасным, знал, в чем состоит его долг и осведомил нас о его изысканиях.

— Как это грязно, Монк.

— Грязная работа, как у нас говорится. Ну, война есть война, Роджер. Теперь переходим к Оливеру Холбруку. Этот — англичанин старой школы. Он знал, как должен поступить, когда вы к нему явились. По его словам, вы славный парень, но долг есть долг.

Вардан зажег сигарету и втянул дым сквозь мундштук.

— Так вот, выслушайте меня, Роджер. Мы не можем допустить, чтобы вы метались по округе, сея мелкие семена, из которых могут вырасти большие проблемы. Неудачное покушение на Роммеля, все участники убиты… Нельзя допустить, чтобы это выплыло наружу. Вы, конечно, понимаете?

— Я не сеял никаких семян и совершенно не собираюсь поднимать шума, хотя видит бог, мог бы, и ни один человек не поверил бы вашей сумасшедшей сказке о моем предательстве… Я просто хочу узнать, как был предан «Преторианец» и кто его предал. Пора бы вам мне поверить, Монк.

— А зачем? Серьезно, старина, чего вы надеетесь достичь? Миссия была особо секретной — мы хотим, чтобы ее исход таким и остался. Мы просили вас успокоиться и оставить…

— Вы обвинили меня, Монк.

— Скажите-ка, Роджер, а вы не съехали с рельсов? Я не шучу. Вы были тяжело ранены в голову. Не нужно ли вам обследоваться? Наши врачи к вашим услугам…

— И отчего это мне вдруг пришло в голову, что если позволить вам запихнуть меня в больницу, то выйти из нее мне уже не придется?

— Понятия не имею, Роджер. На мой взгляд, такая мысль свидетельствует, что голова у вас не в порядке. Что за мысль!

— Если желание найти предателя — признак безумия, то я, конечно, сумасшедший.

— Ну и хлопот с вами! — вздохнул Вардан. — Я уполномочен только сказать вам, вернее, предупредить вас в последний раз: остановитесь. Вы лезете в государственные дела, причем в военное время. Предупреждение исходит непосредственно от моего босса. Если вы не угомонитесь, Роджер, пеняйте на себя, не на нас.

— Как сказал бы один мой приятель: «Как все мрачно, дорогие мои!»

— Мрачнее некуда, можете мне поверить. Ну вот, мне опять приходится вам угрожать, и мне это очень не нравится. На борту прекрасного судна «Кисмет», направлявшегося из Александрии в Беда Литториа, вы написали некое письмо и оставили его у капитана, Стенли Уордора. Такоеписьмо — из тех, которые пишут, уходя на опасное дело, откуда можно и не вернуться. Оно было предназначено Сцилле Худ, а передать его должен был Гомер Тисдейл. Но вышло так, что вы остались живы и письмо так и не попало к Тисдейлу. И разумеется, не попало к миссис Худ. Вместе с прочим вашим имуществом оно попало ко мне. Будучи любопытным типом, я сунул в него нос… Очень трогательное, откровенное письмо. Очень откровенное признание в любви к чужой жене… к жене человека, возглавлявшего вашу группу… Вполне очевидный мотив убийства. Это письмо, Роджер, как и предположения, из него вытекающие, могут таинственным образом просочиться к самым безответственным типам с Флит-стрит. Вы знаете, в нем ведь могут даже увидеть улику против вас и миссис Худ, доказательство заговора, в который вы вступили, чтобы убить ее мужа. Вы представляете, какая буча поднимется? Возможно, до суда и не дойдет, но скандал подпортит карьеру не только вам, но и ей, а она может оказаться так глупа или неуравновешенна, чтобы, скажем, прыгнуть в реку с Вестминстерского моста. В любом случае, скандал разразится ужасный… Вы подумайте об этом, ладно? Прежде чем снова разыгрывать героя-сыщика.

Годвин сдвинулся к углу стола и встал.

— Монк, вы меня поражаете. Знают ли в Итоне, как вы себя ведете? Еще минута в вашем обществе, и, боюсь, вы у меня проглотите свой мартини вместе со стаканом и всем прочим.

— Понимаю, — произнес Вардан, глядя на Годвина снизу вверх. — Меня самого огорчает необходимость такого поведения. В самом деле… — Он безнадежно вздернул плечи. — Чего не сделает патриот ради своей страны?

В начале июня 1942 года Королевские ВВС совершили величайший бомбардировочный рейд в истории, обрушив тысячи бомб на Кельн. Годвин отправился на аэродром, чтобы взять интервью для американских радиослушателей у возвращающихся пилотов и членов команды.

Один молоденький летчик с «Галифакса», с реденькими мальчишескими усиками, качал головой, изумляясь тому, в чем только что принимал участие.

— Все небо в самолетах, впереди и сзади, насколько видит глаз. Мы проходили над Кельном — один бомбардировщик каждые шесть секунд. Поверьте мне, сэр, это было вроде уличного движения на Пикадилли, только хуже.

Другой с трудом верил своим глазам:

— Мы возвращались домой над побережьем Голландии, это сто сорок миль от Кельна, и, помоги им, боже, зарево позади было видно даже оттуда. Похоже на то, что мы поджарили их всех до одного, нет?

А молодой стрелок, бледный и застенчивый, прошептал:

— Невозможно было не пожалеть тех, кто был там внизу. Я хочу сказать: у меня две сестрички, мама, папа и дедушка. Не хотел бы я, чтобы такое выпало кому-то из них… Самое худшее, что было в Лондоне — просто чепуха по сравнению с Кельном.

Случалось, Годвин в вечерних выступлениях по радио или в своей колонке обращался к знакомым именам и местам. Иногда трудно было уместить в голове, что одна и та же война касается и конвоев в Северном море, снабжавших русский фронт, и крымского весеннего наступления; одна война повсюду: от Бирмы до Мальты, от Бенгальского залива до Кельна и до знакомых названий на карте пустыни. Там, в пустыне, бушевали сражения танковых армий, растянувшихся от Бир-Хакейма до Эль-Адема в каких-то двадцати милях к югу от Тобрука. Королевские ВВС устраивали преисподнюю нацистским танкам, но Роммель все еще держал Тобрук под прицелом. Бритты стояли твердо. Официальное сообщение из штаб-квартиры Окинлека гласило: «Нет причин для беспокойства». Годвин привел его в своем репортаже для Америки как образец британской сдержанности. Фраза вошла в пословицу. Ему приходилось слышать ее от многих людей по всей Америке.

Слушатели рады были снова услышать его голос и дважды в неделю читать его колонку. Чувствовал он себя очень неплохо — если бы не проблемы со Сциллой, осаждавшие его по ночам и донимавшие двадцать четыре часа в сутки. Если бы только со Сциллой как-нибудь уладилось! Оставалось только верить, что так и будет. Как-нибудь.

Как раз в это время кто-то попытался его убить.

В Дорчестере американский генерал давал прием в честь американского сенатора, известного своими связями с некоторыми крупными воротилами в Вашингтоне, в частности с Гарри Хопкинсом, что означало, что он имел прямой доступ к уху Франклина Рузвельта. Посему гостей собралось множество — военных, политиков, чиновников, и совсем немного красивых женщин, что объясняло толпу поклонников, окруживших Лили Фантазиа. В тот вечер, разговаривая с Годвином, Грир, обладавший тонким тактом, воздержался об упоминании о Сцилле. По этому признаку Годвин заключил, что Грир знает о его проблемах, и у него создалось ощущение, будто Сцилла незримо витает у него над головой. Позднее, после того как Годвин наскоро представился сенатору, попросившему у него автограф для своей дочки Сью, считавшей, что он чуть ли не кинозвезда, — после того как с деловой частью было покончено, Лили удалось прижать его к стенке. Она долго и твердо жала ему руку, и глаза у нее были очень грустными.