— Готовы? — спросил капитан, поворачиваясь к неподвижным камуфлированным фигурам.
Строй едва заметно колыхнулся.
— Так точно, — ответ был незамедлительным и единодушным.
Многие из его ребят выглядели не лучше, чем он сам. Такие же худые, злые, словно дворовые псы, потрепанные в жестокой драке. Впрочем, насчет драки почти правда. Почти, потому что им пришлось хуже, чем в драке. Гораздо хуже. Зато они с честью выдержали самое сложное испытание. Испытание огнем.
Он внимательно осмотрел солдат, отвернулся и вперился взглядом в стену, заговорил спокойно, без эмоций и напряжения:
— Сейчас тот рубеж, на котором любой из вас еще может остановиться. Через час будет поздно. Я хочу, чтобы каждый честно ответил себе на один-единственный вопрос: готов ли он выполнить свой долг перед страной, перед товарищами и перед самим собой? Готов ли он отстоять честь солдата? Хорошенько подумайте. От нас отвернутся все. И друзья, и враги. Нас назовут преступниками. Наши имена станут символом позора. Вашим родным будут шипеть в спину проклятия за то, что они произвели на свет выродков. А вам самим, возможно, придется всю жизнь провести в бегах. Много, очень много времени понадобится остальным, чтобы понять: мы сделали то, что должны были сделать. Возможно даже, они вовсе не поймут этого. Учтите, сейчас последний шанс уйти. Вас никто не станет осуждать. Итак, те, кто передумал... — капитан на секунду замолчал, затем резко выдохнул: — ...шаг вперед, марш!
Строй не дрогнул. Как хорошо, что они не могли видеть его лица, на котором застыла смесь гордости и отчаяния. Они остались его детьми. Преданными и сильными. А он... он так и не смог сказать им страшную правду: после этого, последнего, задания в живых останутся единицы. Если вообще кто-нибудь останется.
— Я так и думал, — произнес капитан глуховато. И тут же голос его начал набирать силу, становиться, как и раньше, зычным, бодрым, подчиняющим: — Хорошо. В таком случае личному составу разобрать оружие. — Капитан вскинул руку и посмотрел на хронометр. — Сверим часы. Без семи минут шесть. Начинаем точно по плану. И удачи нам, парни.
7.30. Москва. Ленинградский проспект
Роман Валентинович Ледянский не любил завтракать. Но в семье так повелось, что собирались все по утрам в кухне, желали друг другу доброго утра, кушали яичницу и поджаренные хлебцы с маслом, пили — на западный манер — обязательный апельсиновый сок, кофе со сливками и разговаривали. Когда было о чем. Сегодня темы не находилось. Да и где ж ей найтись, когда у дочери свои интересы, у жены — свои, а у него — свои.
Вяло ковыряя вилкой яичницу, Роман Валентинович сидел, тупо глядя в тарелку, и удивлялся про себя, почему он, без малого пятидесятилетний мужик, должен делать то, чего ему делать совсем не хочется? Когда в этом есть необходимость, по службе, например, пожалуйста, он готов поступиться своими привычками. Но когда такой необходимости нет и в помине?..
Наташка чувствовала сгущающуюся за столом тяжелую атмосферу и пыталась разрядить ее анекдотом, абсолютно не понятым Ледянским-старшим. Анекдот вплотную касался нравов нынешней молодежи, а это было одной из немногих тем, в которых Роман Валентинович не смыслил совершенно. Когда тебе двадцать один, на мир смотришь несколько иначе, чем в сорок восемь. Что-то меняется, что-то забывается, и вот уже возникает фатальное непонимание.
Наташка рассказывала анекдоты и сама же над ними смеялась, торопливо допивая кофе. Она была куда умнее, чем считали ее родители, и давно подмечала такие вот тяжелые паузы, все чаще возникавшие за семейной трапезой. Анекдоты, подслушанные на работе и записанные в блокнотик, перечитывала по дороге домой, чтобы не забыть к утру. Тяжеловесные байки не могли разрядить грозовую тучу. Это девушка тоже поняла. Зато они служили превосходным громоотводом. Наташа рассказывала их одну за другой, не давая родителям раскрыть рта и тем самым избегая скандала. Хотят ссориться? Ради бога, накопилось, бывает. Но не при ней.
Допив кофе, вскочила, чмокнула родителей в щеку — «мама, папа, ведите себя хорошо» — и упорхнула мгновенно этаким мотыльком. Р-раз — и нету.
Роман Валентинович, мучаясь, как галерный гребец, заглотил кусок яичницы, уже не сдерживаясь, отодвинул тарелку и поднялся. Кружку он держал в руке и прихлебывал из нее мощными глотками, стремясь заглушить омерзительный привкус глазуньи во рту.
— Я тоже, пожалуй, побегу.
— Доешь хоть, — взмолилась Алина Яковлевна Ледянская. — Совсем ведь голодный. Так ничего и не съел.
— Опаздываю уже, — промычал Роман Валентинович и пошел в коридор, допивая по дороге кофе. У самой двери он остановился, повернулся к жене и выпалил: — И впредь попрошу не готовить глазунью. Я терпеть не могу яичницу! И вообще, я не ем по утрам! Запомни это, пожалуйста, раз и навсегда; я не ем по утрам!
Произнося сей прочувствованный, эмоциональный монолог, Роман Валентинович помогал себе широкими взмахами руки. Кофе выплескивался через край и звонко шлепался на паркет небольшими светло-коричневыми лужицами.
Так началось утро в семье Ледянских.
7.54. Москва. Алтуфьевское шоссе
Зиновий Ефимович Беклемешев открыл глаза, но, вопреки привычке, не поднялся сразу, а еще несколько минут лежал, прислушиваясь к ощущениям. Кйк там, внутри его, чувствует себя новоиспеченный майор, он же заместитель начальника подотдела физических воздействий управления «Т»? Нормально чувствует. Хорошо даже. Проснулся и был готов хоть сейчас в бой.
Беклемешев откинул одеяло, сел. Сегодня он придет на работу на час позже. Начальство ведь не опаздывает, начальство задерживается. Вчера его опоздание было благодушно одобрено сверху. «Банкет-с? Понимаем. Все когда-то были молодыми».
За год, прошедший с того трагического дня, когда была предпринята попытка ограбления Алмазного фонда и когда он, будучи еще капитаном, застрелил своего непосредственного начальника майора Котова, многое переменилось в управлении. Сначала на место Котова и погибшего полковника Рощенкова пришли спротежированные кем-то «варяги» со стороны. Но как пришли, так и ушли, довольно быстро, наверх, в непроглядную тень, руководить, а их места заняли свои. Беклемешев, например, не далее как вчера сменил четыре маленькие звездочки на одну большую и занял удобное кресло заместителя начальника подотдела физических воздействий и оперативных разработок. То самое кресло, в котором всего лишь год назад сидел майор Котов. Ирония судьбы. И довольно злая, надо заметить. Судьба вообще девица ироничная, злая и странная.
По факту убийства майора Котова не было возбуждено уголовного дела, однако служебное расследование провели и списали все на несчастный случай. К чему лишний шум, тем более что смерть эта пришлась как нельзя кстати. Похищенные камни вернулись в хранилища Алмазного фонда, история с терактом благополучно угасла. Не сразу, конечно, со временем, но подогревать к ней интерес ни у кого желания не возникло. Капитан Беклемешев был на месяц отстранен от работы, а затем вернулся на прежнее место, где и получил... благодарность за бдительность и мужество, проявленные в экстремальной ситуации. У него даже состоялась беседа с очень высоким начальством, в которой это самое начальство прозрачно ему намекнуло: «Стране нужны умные, толковые специалисты, а у вас, несомненно, большое и светлое будущее. Если, конечно, вы не проявите себя последним дураком и забудете обо всем, что происходило в ТОТ день». Вот так. Ни больше ни меньше.
Этот-то намек и грыз его изнутри. Выходило, что он купил карьеру, заплатив за нее молчанием. Но что выходило — то выходило. Действительно ведь купил, чего там.
Оставалось утешать себя тем, что подобная «покупка» оправдана, если человек, «купивший» место, оказывается его достоин. Надо быть профессионалом. Стараться, во всяком случае.
Беклемешев сунул ноги в тапочки и побрел умываться. Проходя мимо кухни, мельком посмотрел в окно. Погода вполне. Сквозь облака, затянувшие небо, вдруг проглянуло солнце, и мир стал попригляднее. Даже никудышные шаблонные высотки смотрелись изящнее. Благороднее. «Хороший день, — подумал Беклемешев. — Распогодится».