Мы переходили с этажа на этаж, и везде я видел одно и то же — сумрачные помещения, в которых постоянно поддерживалась одинаковая температура, а в них навалены горы душистого, пахнущего далекой прерией табака. Мне рассказали, что часть товара годами лежит «в залоге». Сотни тонн здешнего табака десятилетиями будут ждать своего часа (а возможно, так никогда и не дождутся!)

Подумать только! На этом складе хранится табак, до которого доберется лишь поколение наших сыновей — тех самых, что сегодня еще под стол пешком ходят. А сигарами станут ублажать себя на склоне лет наши пока не родившиеся внуки!

Когда мой гид куда-то отошел, я воспользовался моментом и стащил половину листа виргинского табака. Серьезное преступление! Но в свое оправдание могу сказать, что сделал я это в интересах познания. Это был табак прямо с плантации — тот, что курил еще сэр Уолтер Рэли! Наверное, именно так выглядел табак, впервые доставленный в Англию. Много лет назад, в эпоху королевы Елизаветы, бристольские и плимутские моряки брали в руки точно такой же ломкий лист коричневой бумаги и, мелко раскрошив, набивали им трубки.

В конце концов мы оказались в помещении, хранившем память о величайшей трагедии данного склада.

Почти половина этажа была занята деревянными ящиками. Все они были помечены некогда магическими, а ныне почти забытыми буковками «N.A.C.B., B.E.F.» — что означает «Управление морских и армейских складов британской экспедиционной армии». В этих ящиках хранится 10 миллионов штук канадских сигарет. Приди они вовремя, и мы бы давно выиграли войну! Бедные «гвоздички»! Они бы уже развеялись голубым дымом на дорогах Фландрии, когда бы не досадная задержка в несколько месяцев.

— И кому же они сейчас принадлежат? — поинтересовался я.

— Никому.

Сторож объяснил мне, что ныне уже никто не возьмется выкупить их из «залога». За минувшие годы набежала колоссальная сумма. Теперь дешевле закупить соответствующую партию новых английских сигарет, чем вызволять залежавшиеся «гвоздики». Когда организацию под названием N.A.C.B. расформировали, то 10 миллионов сигарет выставили на аукцион. И вроде бы даже нашлись фирмы, желавшие их приобрести. Однако когда они подсчитали предполагаемые убытки, то предпочли отказаться от этой затеи. Сигареты оставили в залог — в счет погашения долга за хранение. И теперь формально они находятся в совместной собственности Мерсийских доков и правления порта.

— Но нам от них одна лишь головная боль, — пожаловался мой гид. — Никто не знает, что делать с этими чертовыми сигаретами. Выкупать их никто не желает, а мы не можем ими распоряжаться, пока долг не выплачен. В свое время мы предлагали их и армии, и флоту.

— И что же?

— И те, и другие отказались! Единственный путь — это уничтожить сигареты. Похоже, придется отправить их в «Королевскую трубку».

«Королевская трубка» — это, пожалуй, самое драматическое место Ливерпульского табачного склада. В викторианские времена его, соответственно, называли «Трубкой королевы».

Эта огромная печь с высоченной трубой своей формой действительно напоминает вересковую курительную трубку. Она используется для уничтожения товаров, владельцы которых по тем или иным причинам отказались платить таможенные пошлины. За год здесь сжигается табака, сигар и сигарет на сотни фунтов стерлингов. Процедура проста: таможенники отпирают «Королевскую трубку», закладывают в нее «криминальную» партию и устраивают весьма дорогостоящий костер.

Я заглянул внутрь печи. Помимо мусора, собранного со всех девяти этажей, там лежали два полуразложившихся тюка грубого табака из Луизианы, разнородная смесь листового и трубочного табака, упаковочный картон и несколько ящиков — все они дожидались своей печальной судьбы на каменном полу «Королевской трубки».

Всякий раз, когда из высокой трубы начинает валить ароматизированный дым, моряки в доках и бездельники, целый день околачивающиеся вокруг «Грин-Мэн», грустно вздыхают и говорят:

— Сегодня король курит трубку!

А принюхавшись, снова вздыхают. Сколько добра улетает на ветер! Возможно, это грубый табак, неходовой товар… Но они бы и от такого не отказались. А так вообще никому не досталось. Сплошная расточительность!

Вернувшись домой, я заколотил в трубку украденный табак и вдумчиво, не спеша выкурил. Ну, что я могу сказать, друзья мои? Если это действительно тот самый листовой табак, который сэр Уолтер Рэли привез из Виргинии, то он оказал плохую услугу своей стране. Боюсь, тем самым он нажил себе в Англии сотни врагов.

В Мэкклсфилде я знакомлюсь с людьми, которые до сих пор ткут шелк вручную; затем в дербиширском Краю Пиков попадаю в снежную бурю, но несмотря на это, пробираюсь через горы в Бакстон — город голубой воды. Я встречаю амазонку в бриджах, посещаю деревню, где все еще обсуждают Лондонскую чуму, и исследую разноцветный дым Шеффилда.

Я наконец оторвался от Ливерпуля и сбежал от него, как иные мужчины сбегают от чересчур властной любовницы. В городе слишком много всего интересного, такого, о чем хочется написать. Следовало либо поставить крест на своем путешествии, либо бежать оттуда сломя голову. Я выбрал второе и покатил по Чеширской дороге, которая уводила в дербиширский Край Пиков. По дороге я заехал пообедать в маленький городок под названием Мэкклсфилд (могу засвидетельствовать, что тамошние собаки совсем не ведают страха смерти и бросаются прямо под колеса).

Мэкклсфилд расположен у самой границы Чешира, напротив него уже начинаются отроги Пеннинских гор. Горы эти недаром называют Спинным Хребтом Англии: физически они разделяют Ланкашир и Йоркшир, а духовно озаряют своим светом всю страну. Что касается Мэкклсфилда, то, на первый взгляд, в нем нет ничего примечательного, если не брать в расчет старинных названий улиц (некоторые звучат совершенно по-средневековому) и особой разновидности чеширского сыра — он белый, крошащийся и, в отличие от того сыра, который мы едим в Лондоне, совсем не щиплет язык.

Я заметил, что во многих домах верхние этажи выглядят нежилыми — окна с освинцованными стеклами пыльные и пустые, даже без занавесок.

— Ну, правильно, — пояснил мне старик, отдыхавший возле фонтана, — это же мансарды. Там раньше, до того, как понастроили фабрики, располагались мастерские ткачей.

Я вспомнил, что на некоторых старых улочках Нориджа тоже можно встретить подобные памятники дофабричной эпохи. Правда там фламандские ткачи устраивались под острыми голландскими карнизами в виде перевернутой буквы «V».

— А что, Мэкклсфилд по-прежнему является центром шелкоткачества? — поинтересовался я. — Или же он уступил эту роль Спитлфилдсу?

Мой вопрос, похоже, рассердил старика.

— Конечно, Мэкклсфилд! — ответил он и досадливо сплюнул.

Свернув на боковую улочку, я увидел надпись на дверях фабрики:

Объявление заинтересовало меня, показалось весьма символичным для этой части страны. Дело в том, что Мэкклсфилд считается последним оплотом ручного ткачества. В то время, как механический ткацкий станок уже завоевал практически весь Север Англии, здесь, в Мэкклсфилде, продолжают работать по старинке. Шедевры местных умельцев невозможно повторить на современном механическом станке, они требуют ручного труда. В настоящий момент в городе работают около двухсот пятидесяти мастеров ручного шелкоткачества. У них даже есть собственный профсоюз.

— Наша фабрика нанимает шестьдесят «ручников», — сообщил мне фабричный служащий, — для производства самых сложных, эксклюзивных вещей. Тех, что можно изготовить лишь вручную! Мы бы наняли и больше мастеров, если б смогли найти. Это настолько перспективное дело, что мы уже подумываем об организации производственного обучения…